Житие маррана - Маркос Агинис
Следующие ночи прошли спокойнее.
Прежде чем отпустить Франсиско, брат Мануэль велел ему исповедаться и спросил, не трогал ли он чего руками. Юноша не понял вопроса и ответил:
— Трогал. Крыс.
Похожий на мумию монах помолчал и после тягостной паузы завершил разговор неожиданной просьбой:
— Молись о здоровье нашего настоятеля.
63
Франсиско поспешно миновал пригороды Кальяо, не переставая, однако, глядеть по сторонам: любой прохожий мог оказаться его отцом. А мимо громыхали повозки, груженные корзинами, полными рыбы, чья чешуя блестела, точно серебро, привлекавшее в эти края проходимцев всех мастей. Возле мола покачивались на воде галеоны со спущенными парусами. По берегу тянулся ряд кособоких сараев.
Никогда еще юноша не видел море так близко. Свежий соленый ветер привел его в восторг. Бескрайняя синяя гладь, простиравшаяся до самого горизонта, дышала несказанной мощью. Неподалеку темнел хребет какого-то острова. Между островом и берегом сновали баркасы и рыбацкие лодки. Франсиско оказался там, где на сушу сходили все — и знатные особы, и ангольские рабы, где грузили и разгружали самые разные товары, начиная от жира для пропитки парусов и кончая драгоценными металлами, добытыми из земных недр. В великом порту, соединявшем вице-королевство Перу с остальным миром, кипели честолюбивые помыслы и царил дух наживы.
Он зашагал на юг — туда, где кончались постройки: ему хотелось узнать, каково море на ощупь. Стаи птиц кружили над волнами, которые прозрачными коврами накатывали на песчаный берег, начинавшийся сразу за молом. Юноша ступил на песок, такой теплый и мягкий. До чего приятное ощущение! Дойдя до кружевной пенной кромки, Франсиско закатал штанины, вошел в холодную воду сперва по щиколотку, потом по колено, наклонился и ополоснул лицо и затылок, слизал с рук соленые капли. Возможно, эта самая волна некогда целовала берега Испании, Китая, Святой Земли, Анголы. Какой-то рыбак помахал ему с борта своей утлой посудины, словно передавая привет от сказочных морских обитателей.
Франсиско обернулся, и взору открылся совсем другой вид на Кальяо — с воды. От длинного мола с одной стороны и до высокой церкви с другой жались друг к другу домишки. Куда-то туда, по словам брата Мануэля Монтеса, инквизиция сослала жить его отца. Юноша так безумно хотел увидеться с ним, что даже боялся разыскивать: как знать, что стало с несчастным, ведь над бывшими вероотступниками даже после примирения с церковью вечно тяготели и несмываемое бесчестье, и меч правосудия. Отец, конечно же, вынужден носить санбенито, позорный нараменник, доходящий до колен. Снимать его было запрещено, чтобы добрые католики знали, с кем имеют дело. После смерти осужденного санбенито приколачивали к стене церкви, а рядом крупными буквами писали имя почившего грешника, дабы посрамить и его потомков.
Франсиско вернулся на мол, пробрался сквозь портовую толчею и остановился возле пушек. Прищурившись, вглядывался он в толпу и вдруг подумал, что отец, скорее всего, не на улице, а в больнице, как и полагается врачу. Значит, надо идти прямо туда, а не болтаться зря и не оттягивать момент встречи из страха перед ней.
В закоулке, окруженный ореолом мух, сидел нищий и ковырял сухую хлебную корку. Поверх одежды желтел отвратительный санбенито. Седые грязные космы падали на лицо, обезображенное шрамами и бородавками. Неужели это его отец? Юноша боязливо приблизился. Старика отделяла от остальных незримая граница, преодолеть которую отваживались только насекомые. Франсиско остановился неподалеку, и нищий скользнул по нему равнодушным взглядом. Нет, слава Богу, обознался: и глаза, и нос, и скулы, и рот — все другое. Франсиско отвернулся и подумал: «Тем не менее надо подготовиться к худшему. Ведь и папу они, наверное, так же измочалили».
Он взял под уздцы мула и решительно зашагал по загаженному переулку, перескакивая через сточные канавы и стараясь не замарать обувь. Вот впереди показалась церковь, а рядом с ней монастырь. Там, за неровной глинобитной стеной, находилась больница Кальяо. Сердце бешено забилось.
У входа в лечебницу торчал слуга, неизвестно зачем карауливший дверь. Франсиско пришлось несколько раз повторить имя отца, прежде чем непонятливый страж обернулся и кого-то окликнул. На зов вышел низенький сгорбленный человек, который двигался, тяжело переваливаясь, будто на чужих ногах. Когда свет из дверного проема упал на его лицо, Франсиско узнал родные черты. Неумолимое время не пощадило их, выбелило волосы и бороду, избороздило морщинами кожу, заострило скулы. Отец и сын, онемев, уставились друг на друга. Губы старика дрогнули, и он с трудом произнес: «Франсиско? Франсиско, ты?» Юноша смотрел на несчастного глазами, полными нежности, но не отважился поцеловать, а только взял за руку — такую же, как прежде, разве что очень худую, слабую. Точно два дерева на ветру, стояли они под шквалом нахлынувших воспоминаний, немых вопросов, страха и радости, но мужественно сдерживали напор чувств, невысказанных слов и рыданий, клокотавших в груди. Наконец Диего Нуньес да Сильва шагнул вперед и обнял сына, забыв, что не должен марать его прикосновением позорного санбенито. Потом оба сели на каменную скамью.
Отец, еще не оправившись от потрясения, украдкой любовался своим мальчиком — рыжеватой бородкой, ясными умными глазами, широкими плечами. Ну прямо живой портрет его самого в юности! Так и подмывало спросить: а куда же делся тот любопытный озорник Франсискито, что обожал волшебные истории и частенько выводил из себя учителя Исидро Миранду?
А Франсиско сквозь набежавшие слезы с болью смотрел на развалину, в которую перенесенные муки превратили его прекрасного мудрого отца. От былого блеска не осталось и следа. Перед ним сидел жалкий калека, изуродованный пытками.
64
Вице-король маркиз де Монтескларос качнул головой, и лезвие бритвы оцарапало ему щеку. Испуганный цирюльник рассыпался в извинениях и клочком корпии остановил кровь. Затем подправил бакенбарды и с особым тщанием подровнял бородку, острым клинышком темневшую под нижней губой. Расчесал, подстриг и лихо закрутил кверху усы, предварительно смазав их кончики ароматизированным яичным белком.
Камердинер подал его высочеству одежду. Маркиз лишь скосил глаза, стараясь не двигаться, чтобы брадобрей не порезал его снова. Все как положено: замшевые перчатки, вельветовые туфли, бархатный жилет и шелковая сорочка. Выезжая на прогулку, он обычно надевал шляпу с высокой тульей, жесткий воротник-голилью из тафты
