Легионер. Книга третья - Вячеслав Александрович Каликинский
— Наивные все же создания, эти оленьки, — рассуждал вслух Ландсберг, ловя перекрестьем прицела темную фигурку на светлом валуне. — Заскочат на камень и замрут, сами под выстрел подставляются… Видит же нас, дурачок, нет чтобы убежать… Гляди, Михайла, каков красавец, шельма, а? Замер, точно скульптура в Летнем саду, право слово…
— Да стреляй ты, Карл Христофорыч, не томи душу! Скакнет счас твоя скульптура — и пропала свежатинка, — стонал спутник коммерсанта. — Летний сад он вспомнил, нашел время!
— Без свежатины, говоришь? — Ландсберг медлил, откровенно любуясь застывшим в ночи силуэтом кабарги. Он то опускал ружье, то снова решительно прикладывал его к плечу. — Эх, была — не была!
Хлесткий выстрел из карабина взорвал тишину в заповедной тайге, эхом заскакал по каменным ступеням ложа ручья. Кабарга подпрыгнула на всех четырех точеных ножках, присела, и, словно подброшенная катапультой, сорвалась с валуна. Но не вниз, а вверх и в сторону, словно повисла в морозном воздухе… В наступившей после выстрела тишине звонко цокнули о камень ее копытца — и исчезла кабарга, словно растворилась в предутренней мгле…
Михайла так и замер, открыв рот над встопорщенной бороденкой. Выражение его лица было столь очевидным, что Ландсберг рассмеялся, хлопнул спутника по плечу:
— Бывает, Михайла! Не вели казнить — мазанул по темному времени!
— «Мазанул»! — сплюнул Михайла. — А то я не видал, как ты перед выстрелом-то стволом чуть дернул… «Мазанул»! С восьмидесяти-то, почитай, шагов — да чтоб ты мазанул…
— А ты углядел, старый черт! Верно, пожалел оленька! — согласился Ландсберг, перезаряжая карабин. — Сам же говоришь, мясо его мускусное нам ни к чему, до весны далеко еще — пусть живет! Пошли, часа через два, бог даст, до поста Александровского доберемся, до дома! Велю приказчику, даст он тебе мяска, разговеешься, Михайла!
Спутники снова приладили к ногам снегоступы, взяли жердины и побрели к возку. На полдороге их тяжелыми прыжками обогнал серый пес, догадавшийся, что охоты сегодня больше уже не будет.
Путешественники забрались в возок. Михайла, все еще что-то бурча под нос, подсыпал в дорожную печурку древесных углей, блаженно протянул к огню руки. Возница снаружи громко зачмокал, пару раз хлестнул застоявшуюся лошадь вожжами, и полозья снова громко заскрипели по снегу. Не тратя времени на досужие разговоры, путники поплотнее укутались в высокие воротники, устроились каждый в своем углу поудобнее и вновь задремали.
Разбудил их час спустя тот же неугомонный пес Разбой. Вернувшись из очередной разведки вперед по дороге, он уселся прямо перед лошадиной мордой и принялся выгрызать из лап кусочки застрявшего снега. Лошадь фыркнула и равнодушно стала, дожидаясь, пока возчик проснется и распорядится дальнейшей ее судьбой. Тот быстро глянул по сторонам, всмотрелся вперед:
— Ты чаво там, Разбоюшка? Расселся, глянь-ка, на дороге, будто места другого не сыскал… Чаво ты? Али люди какие в тайге?
В выговоре псу, однако, не было никаких сердитых интонаций: сообразительный Разбой давно уже приучил, что по пустякам он людей не беспокоит. Сахалинские же дороги не были спокойными ни днем, ни ночью: на них нет-нет, да и пошаливали беглые и бродяги. Зимой, правда, на проезжающих нападали пореже: лютые морозы, глубокие снега и метели даже самых отчаянных живорезов загоняли в вонючие и сырые, но все ж теплые казармы и тюремные камеры, где днем и ночью шла нескончаемая карточная игра, где можно было всегда раздобыть краюху хлеба и тепловатую вечную баланду.
Тюремные помещения на Сахалинской каторге если и охранялись солдатами, то чисто формально. Служивые больше следили, чтобы в камеры чрезмерно не набивался вольный голодный народишко, охотчий до той пустоватой, но все ж пахнущей рыбой баланды, нежели останавливали тех, кто хотел выйти прочь.
— Эй, борода, куды собрался? — лениво окликал обычно караульный фигуру в казенном халате, бредущую мимо.
— Так что, ваш-бродь, проигрался до нитки, — не останавливаясь, сипел в ответ каторжный. — Дозволь, к твоей милости, похристорадничать в посту, копеечку подстрелить…
Оживлялся караульный только при попытке кого-либо пройти мимо него в тюрьму: каторжников, отпущенных на «вольные уроки» старались обратно в камеры не пускать, чтобы не объедали казенную пайку. И те вынуждены были долго просить, плакать и кланяться караульному последним грошом — чтобы тот смилостивился и дозволил заскочить в камеру.
Тем не менее, вблизи поселков и постов, случалось, отчаянные варнаки охотились на проезжих и зимами.
Однако спокойное поведение пса, остановившего нынче возок, беды не предвещало. Поразмыслив, возница догадался: скорее всего, Разбой учуял где-то впереди мирную ватагу лесорубов. Те обычно брели выполнять очередной «урок» на лесные деляны среди ночи, затемно. Валили присмотренное со вчерашнего дня огромное дерево, обрубали ветки, очищали от корья, и, надрываясь, волокли ствол через сугробы и бурелом до дороги, на что и уходила большая часть ночного времени. На тракте «урочникам» было уже полегче: опустошив прихваченные вместительные чайники, ватага старательно и дружно мочилась на бревно, покрывая его на морозе ледяной коркой. Оставалось втащить лесину в желоб, накатанный на тракте предыдущими бревнотасками. Очищенный от коры ствол, покрытый к тому же ледяной корочкой от старательного «орошения», легко скользил по накатанному желобу. Тащить такое бревно по тракту было после барахтания в глубоком снегу — почти удовольствие! Только не останавливайся — и к обеденной рынде, если повезет, окажешься в тепле.
Иной раз, конечно, случались и казусы: нарядчик, обмерив аршином комель притащенного в поселок с великим трудом бревна, равнодушно браковал дерево и вычеркивал всей артели сегодняшний «урок». Тогда свирепой ругани, пинков и зуботычин для виновников — ротозеев, выбравших загодя некондиционное дерево, артельщикам хватало до самого вечера.
Кряхтя, возница забрался с ногами на козлы, сдернул мохнатую шапку, чтобы не мешала слушать, всмотрелся в темноту. Так и есть: далеко впереди мелькнула искорка костра, а вздох ветра донес невнятные пока звуки человеческих голосов. Возница перекрестился: кажись, и впрямь мирные лесорубы на тракте. Живорезы, поджидая добычу, костров не жгут. Однако береженого и бог бережет: хозяину сказать о людях на дороге надо непременно! Небось не осерчает!
Ландсберг и вправду не осерчал. Разбуженный второй раз за ночь, он тоже поглядел вперед, послушал, втянул ноздрями морозный воздух и махнул рукой: трогай! Пес же, выполнив свои сторожевые задачи, тут же прекратил выгрызать льдинки из лап и вновь побежал впереди возка.
Через малое время путешественники доехали до костра, разложенного у самого тракта. Две фигуры в коротких, чтобы не мешали лазить по глубокому снегу, полушубках, поджидали товарищей, натаптывая в сугробах тропинку и отбрасывая с пути, по которому пойдет тяжеленное бревно, валежины. Самих бревнотасков видно пока не
