Валерий Замыслов - Иван Болотников
— Вот тут и заночуем. И я с вами. Щас овчину брошу. Ладно ли?
Мужики согласно мотнули бородами: и Федотка рядом, и хозяин с ними.
Евстигней поднялся, когда загуляла заря и робкий свет пробил сумрак сеней. На дворе горланили петухи.
«Пора вожака подымать, неча дрыхнуть».
Сергуня вставал тяжко, зевал, тряс головой.
— Чару бы, хозяин.
— Налью, милок, налью.
Опохмелившись, Сергунй спустился в подклет, принялся расталкивать ватагу.
— Вставай, веселые. В путь!
Снялись быстро, знать, и впрямь торопились.
— Прощевай, хозяин. Добрые мы седни, порухи чинить не будем. Не поминай лихом, — молвил на прощание Сергуня.
— С богом, с богом, милочки.
Когда вымелись со двора, спросил Гаврилу:
— С чего бы им поспешать? Не ведаешь, Гаврила?
— Ведаю. Вечор спьяну-то проболтались. Боярские хоромы, чу, разорили. Губные же старосты[20] стрельцов за ими снарядили, вот и недосуг гостевать.
— Вона как, — протянул Евстигней. — Хоть нас бог-то миловал.
Федотка проснулся от шумной брани хозяина постоялого двора. Тот сновал по горнице и сыпал проклятия:
— Нищеброды, паскудники, рвань воровская!
Было уже утро, и солнечный луч грел избу. Федотка потянулся, сел на лавку и с минуту, кряхтя и покачиваясь, тупо глядел в пол. Потом поднял кудлатую башку на Евстигнея.
— Че орешь?.. Тащи квасу.
Евстигней, сокрушенно покачивая головой, заохал:
— Ой, беда, милок, ой, напасть на мою голову! Кафтан-то новехонький, суконный. Намедни справил.
Помятое, опухшее лицо Федотки все еще досыпало, мутные глаза безучастно скользнули по Евстигнею и вновь вперились в пол.
— Квасу, грю, тащи.
— Щас, милок… Кафтану-то цены нет. Сперли, окаянные.
— Че сперли? — помалу стало доходить до Федотки.
— Кафтан. Удал скоморох в горнице ночевал. Кафтан с собой унес да ишо сапоги прихватил. Вишь, в лаптях остался. Я-то в сенях с твоими мужиками лег. Проснулся, а его нет, чуть свет убрался и ватагу свел. У-у, лиходей!
— Кой скоморох, что за ватага?.. Изоська!
Мужики появились в дверях.
— Звал, Федот Назарыч? — спросил щербатый.
— Че он мелет? — кивнул Федот на Евстигнея. — Скоморох… ватага.
— Были, Федот Назарыч. Вечор нагрянули. Ты почивал, а большак их тут улегся, — пояснил Изоська.
Федотка сунул руку под изголовье.
— Кушак… Где кушак? — заорал он.
Мужики молчали. Федотка заметался по горнице, лицо его побелело, борода ходуном заходила. Подскочил к Евстигнею, рванул за рубаху.
— Где кушак? Куды кушак подевался?
С округлившимися глазами яро затряс Евстигнея, а тот забормотал:
— Ты что?.. Ты что, милок? Аль не слышал? Скоморох ночевал… Отчепись!
Федотка, как подкошенный, плюхнулся на лавку.
— Без ножа зарезал… Плутень ты. Пошто скомороха впущал?
— А куды ж деваться? Народец лихой, мужики твои видели. Едва двор не порушили. Слава богу, что так обошлось. У соседей, чу, боярина побили и хоромы пожгли.
Федотка убито повел глазами по горнице. Понурый взгляд его остановился на мужиках.
— А вы куды глядели? Это так-то вы меня блюли? Ну погоди, сведаете кнута!
— Что серчаешь, Федот Назарыч? Мы-то тебя упреждали — не ходи в горницу, будь с нами. Не послушал, — обидчиво проронил Изоська.
— Молчи, раззява! — гневно выпалил Федотка. — Я-то во хмелю был, а вы трезвы сидели. Запорю!
— Да чего горевать-то, милок? Не велика пропажа. Чай, новый кушак справишь. У меня вон кафтан унесли. Нешто теперь убиваться? — попытался утихомирить Федотку Евстигней.
— Да что твой кафтан? Тьфу! — все больше распалялся Федотка. — А вы че рты разинули? Запрягайте коня!
Мужики кинулись во двор, а Федотка суетливо, не попадая в рукава, начал облачаться в сермягу.
— Куды ватага сошла?
— К лесу, милок, по дороге. Аль догонять будешь?
— Буду, хозяин! До губного старосты дойду. Оружных людей снаряжу, никуды не денутся. Догоню татей!
— Даст ли оружных староста? Ныне всюду разбой.
— Даст! Человек я государев. Федот Назарыч Сажин — купец гостиной сотни. Даст!
ГЛАВА 5
ВАСЮТА
Ночь. Лес гудит, сыплет дождем и хвоей; колючие лапы и сучья цепляются, рвут рубаху. Босые ноги разбиты в кровь.
Шли долго. Но вот мужик остановился и молвил, переведя дух:
— Теперь не сыщут. Далече забрались… Жив ли, паря?
Иванка устало привалился к ели; его знобило, в глазах плыли огненные круги. Мужик снял зипун, накинул Болотникову на плечи. Иванка слабо отмахнулся.
— Не надо. Зазябнешь.
— Одевай, знай. Худо тебе, паря. Сколь в воде простоял, вот лихоманка и крутит. А ты потерпи, сейчас костер запалю, согреешься.
Мужик нырнул в чащу. Его долго не было, но вот он появился с охапкой валежника; опустился на землю, достал огниво.
Когда костер разорвал тьму, Иванка впервые увидел его лицо. Оно было молодо и румяно, с небольшой курчавой русой бородкой и веселыми глазами. Одет парень в синюю рубаху и холщовые порты, заправленные в сапоги, на голове — суконный колпак.
— Как звать, друже?
— Васютой. Васюта Шестак я, из патриаршего села Угожи, — словоохотливо промолвил парень.
— Это от вас на Москву рыбу возят?
— Ишь ты, — улыбнулся Васюта. — Наслышан? От нас, от нас. На озере Неро село-то. Самого патриарха и государя рыбой тешим… Да ты к огню ближе, кали пятки. Тебе сугреву надо.
Васюта поднял с земли котомку, развязал и протянул Иванке добрый кус сушеного мяса и ломоть хлеба.
— На, пожуй.
Иванка был голоден: два дня ничего не ел. Вытянул ноги к костру и принялся за горбушку. А Васюта вновь нырнул во тьму и вернулся с пучком ивняка.
— Наломал-таки. Тут речушка недалече. Лапти тебе сплету.
Подкинул валежнику. Болотникова обдало клубами дыма; но вот лапник затрещал, пламя взметнулось ввысь, посыпались искры, и едкое облако пропало, растворилось.
— Ходишь за мной. Из ямы вызволил…
— Из ямы-то? Поглянулся ты мне, вот и вызволил, — простодушно ответил Васюта. — Дай-ка ступни прикину.
Болотников смотрел на его ловкие сноровистые руки, и на душе его потеплело: «Кажись, добрый парень. Но зачем к Мамону пристал?»
— Сам сплету, — придвинулся он к Васюте.
— Сам? Ишь ты… Ужель приходилось?
— Мыслишь, сын боярский? — усмехнулся Иванка.
— А разве нет? Одежа на тебе была господская, вот и подумал.
— Сохарь я, сын крестьянский. А кличут Иванкой.
— Вот и ладно, — повеселел Васюта. — Теперь и вовсе нам будет повадней, — однако ивняк оставил у себя. — Квелый ты еще, лежи. Лихоманку разом не выгонишь.
Дождь утихал, а вскоре иссяк, и лишь один ветер все еще гулял по темным вершинам.
Васюта споро плел лапти и чуть слышно напевал. Иванка прислушался, но протяжные, грустные слова песни вязли в шуме костра.
— О чем ты?
— О чем? — глаза Васюты стали задумчивыми. — Мать, бывало, пела. Сестрицу ее ордынцы в полон свели. Послушай.
Васюта пел, а Иванке вдруг вспомнилась Василиса: добрая, ласковая, синеокая. Где она, что с ней, спрятал ли ее бортник Матвей?
Василиса!.. Родная, желанная. Вот в таком же летнем сосновом бору она когда-то голубила его, крепко целовала, жарко шептала: «Иванушка, милый… Как я ждала тебя».
«Теперь будем вместе, Василиса. Завтра заберу тебя в село. Свадьбу сыграем».
Ликовал, полнился счастьем, благодарил судьбу, подарившую ему суженую. В Богородское возвращался веселый и радостный. А в селе поджидала беда…
Васюта кончил петь, помолчал, посмотрел на небо.
— Звезды проглянулись, погодью конец. Утро с солнцем будет, благодать, — молвил он бодро, стягивая задник лаптя.
— Как к Багрею угодил? На татя ты не схож.
— Э-э, тут долгий сказ. Знать, так богу было угодно. Но коль пытаешь, поведаю. Чего мне тебя таиться? Чую, нам с тобой, Иванка, одно сопутье торить. А ты лежи, глядишь, и соснешь под мою бывальщину…
Мужики на челнах раскидывали невод, а парни на берегу озоровали: кидали свайку, боролись. Но тут послышался зычный возглас:
— Невод тяни-и-и!
Парни кинулись к озеру, ухватились за аркан. Когда вынимали рыбу из мотни, на берегу появился церковный звонарь. Он подошел к Васюте.
— Старцы кличут.
— Пошто?
— О том не ведаю. Идем, парень.
Старцы дожидались в избе тиуна; сидели на лавках — дряхлые, согбенные, белоголовые. Васюта поясно поклонился.
— Звали, отцы?
Один из старцев, самый древний, с белой, как снег, бородой, опершись на посох, молвил:
— Духовный отец наш Паисий помре, осиротил Угожи, ушел ко господу. Неможно приходу без попа. Кому ныне о душе скорбящей поведать, кому справлять в храме требы?
— Неможно, Арефий. Скорбим! — дружно воскликнули старцы.
