Валерий Замыслов - Иван Болотников
Но ларец прячет Пахомка, будто каменной стеной им прикрывается. Не подступись. Сколь его не пытал, одно долбит:
— Не видать тебе ларца. А коль со мной что приключится и тебе не жить. Ведает о ларце еще один божий человек. Он-то праведный, за копейку себя не продаст. Сказнит тебя Телятевский за княжну Ксению.
Не раз к Пахомке подступался, но тот уперся — оглоблей не свернешь. Силу за собой чует. И башку ему не снимешь: с мертвого и подавно ларец не возьмешь да и себя от беды не упасешь. А что как в самом деле Пахомка о ларце сболтнул? Но кому? Казаку с Дона, мужику беглому или сосельнику в Богородском?
Всяко прикидывал. И вдруг нежданный гостенек, он-то и всколыхнул угасшую было надежду.
«Не иначе как Ивашка. Не мог ему Пахомка о грамотках умолчать».
Обрадовался, загорелся, но радость вскоре померкла? Болотников о ларце — ни слова.
«Ужель знает да помалкивает? Но пошто таится? Ужель какой-то ларец ему жизни дороже? Пахомку жалеет? Да ему на погост пора. Нет, тут другое. Ивашка не дурак, видно, сам хочет к Шуйскому пожаловать, о щедрой награде тщится. От денег-то еще никто не отказывался… Ну, нет, Ивашка, не видать тебе княжьей награды. Сейчас пытать зачну, шибко пытать. Не выдюжишь, язык-то сразу развяжешь. Тут тебе и конец. И Пахомку порешу. А там с грамотками к Шуйскому».
— Эгей, Ермила!.. Тащи молодца из ямы.
Одноух вскоре вернулся, лицо его было растерянным.
— Пуста яма, атаман. Пропал сын боярский.
ГЛАВА 4
СКОМОРОХ УДАЛОЙ
Евстигней неслышно ступил к лавке, тихо окликнул:
— Спишь, Варька?
Девка не отозвалась, сморил ее крепкий сон.
«Выходит, не позвал Федотка. Ну и слава богу, обошлось без греха».
Федотка храпел богатырски, с посвистом. Лежал на спине, широко раскинув ноги, черная борода колыхалась по груди.
Евстигней все так же неслышно шагнул в горницу, глянул на киот с тускло мерцающей лампадкой, перекрестился. Потянулся рукой к изголовью, нащупал кушак. Федотка не шелохнулся. Евстигней, придерживая овчину, потянул кушак на себя. Кудлатая голова качнулась, и храп смолк.
Замер, чувствуя, как лоб покрывается испариной. В голове недобро мелькнуло:
«Пырнуть ножом. А с теми Гаврила управится».
Нож — за голенищем, нагнись, выхвати — и нет Федотки. Но тот вдруг протяжно замычал, зашлепал губами и захрапел пуще прежнего.
Вновь потянул. И вот кушак в руках — длинный, увесистый. На цыпочках вышел в сени и только тут шумно выдохнул.
«Все!.. Мой кушачок, Федотка… Теперь запрятать подале. Пожалуй, на конюшню, под назем. Попробуй сыщи».
Ступил было к лесенке, но тотчас передумал:
«Идти-то через подклет, а мужики, чай, не спят. Изоська и без того волком зыркает».
Стоял столбом, скреб пятерней бороду. Из горницы, с печи тянуло густым, сладковатым запахом опары. Невольно подумал:
«Варька хлебы замесила. Завтра день воскресный. Пирогов с луком напечет».
И тут его осенило — в кадушку с тестом! Никому и в голову не придет.
Притащил квашню в чулан, поставил шандал со свечой на ларь. Опара бродила, выпирала наружу. Запустил руку в пышное, теплое, пахучее тесто и вывернул белый, липнущий к ладоням ком. Однако вновь остановила неутешная мысль:
«Федотка утром хватится, мужиков взбулгачит. Тут не отвертишься, в горнице-то вкупе были. Вот оказия».
Соскреб ножом тесто, кинул в квашню, вытер полой кафтана руки. Кушак манил, не давал покоя. Помял его пальцами.
«Сколь же тут? Поди, много».
Не утерпел, чиркнул ножом. На колени посыпались серебряные монеты. Чиркнул другой раз, а затем вспорол и весь кушак. Глаза лихорадочно заблестели.
«Богат путничек, зело богат. Да на эти деньжищи!..»
Голова туманилась, без вина хмелела, в груди росла, ширилась буйная радость.
«Князю долги отдам, на волю выйду. Сам себе хозяин. Каменну лавку на Москве поставлю, торговать начну. А там и до гостиной сотни[17] недолго…»
С улицы вдруг послышались шумные голоса, кто-то гулко, по-разбойному забухал в калитку.
— Открывай, хозяин!
— Будет спать-ночевать!
— Впущай, да живо!
В страхе перекрестился, заметался по чулану.
«Кто бы это, господи!.. А куды ж деньги?»
— Впущай, хозяин! Ворота сымем!
Раздумывать было некогда. Сгреб деньги в опару, кушак запихал в ларь с мукой и поспешил вниз. Навстречу, по лесенке, поднимался встревоженный Гаврила.
— Чуешь, Евстигней Саввич?
— Чую. Кого это нелегкая? Буди мужиков.
— Поднялись мужики.
Впятером вывалились из подклета. За воротами горланила толпа — буйная, дерзкая, неотступная.
— Навались, ребятушки! Неча ждать.
Евстигней стал средь двора, слюдяной фонарь плясал в руке. Молвил тихо:
— Что делать будем, мужики? Разбойный люд прет. Животы[18] пограбят.
Гаврила выхватил из-за кушака пистоль.
— Огнем встречу.
Но Изоська перехватил его руку.
— Остынь. Их тут целая ватага. Сомнут.
Затрещали ворота. Евстигней, поняв, что лихие вот-вот окажутся на дворе, шагнул ближе, окликнул осекшимся голосом:
— Кто будете, милочки?.. Я щас.
— А-а, проснулось, красно солнышко.
— Скоморохи мы, впущай! Скрозь промокли.
Евстигней шагнул еще ближе.
— Ай проманете, милочки. Не скоморохи.
— Ну-ка сыпь ему в ухи, ребятушки!
На какой-то миг все смолкло, но затем дружно загудели дудки и волынки, загремели тулумбасы[19]. И вновь наступила тишина.
— А лиха не будете чинить? — вновь недоверчиво вопросил Евстигней.
— Как приветишь, хозяин. Да впущай же!
— Щас, милочки, щас, родимые.
Откинул засов, и тотчас перед ним вздыбился, рявкнув, матерый медведь. Евстигней ошалело попятился. «Помилуйте, крещеные!» — хотелось ему выкрикнуть, но язык онемел.
— Да ты не пужайся, хозяин. Он у меня смирный, — прогудел из калитки могутный детина.
Двор заполнился пестрой, крикливой толпой, которая разом повалила в подклет. К Евстигнею шагнул Гаврила.
— Тут их боле двух десятков. Куды эту прорву?
Евстигней, приходя в себя, буркнул, утирая со лба испарину:
— Эк ночка выдалась… Поглядывай, Гаврила.
В подклете опасливо глянул на зверя; тот топтался в углу. У медведя подпилены зубы, сквозь ноздри продето железное кольцо с цепью, которую придерживал вожак — рыжий, большеротый мужик в армяке.
Скоморохи кидали сырую одежду на лавки, весело гомонили, обрадовавшись теплу.
— Покормил бы, хозяин, — сказал вожак.
— С каких шишей, милочки? Сам на квасе.
— Поищи, хозяин. Нам много не надо. Хлеба да капустки — и на том спасибо.
— Бесхлебица ныне. Голодую.
Вожак повернулся к ватаге.
— Слышали, веселые? Оскудел хозяин. Ни винца, ни хлеба. Не помочь ли, сирому?
— Помочь, помочь, Сергуня!
— А ну глянем, веселые. Ломись в подвалы!
К Евстигнею подскочил Гаврила, пистоль выхватил. Но Евстигней дернул его за рукав, поспешно закричал:
— Стойте, стойте, милочки!.. Пошто разбоем? Чай, не басурмане какие, так и быть поднесу. Найду малу толику.
— Вот это по-нашему. Неси, хозяин!
Ватага уселась за столы, а Евстигней поманил Гаврилу.
— Помогай, милок.
— А Варька? Подымусь, кликну.
— Не, пущай носа не кажет. Ох, разорят меня, нечестивцы. Эку ораву накормить надо.
Вздохнул скорбно, однако и снеди принес, и медку бражного поставил.
«Хоть бы так обошлось. Народ лихой. В соседней вотчине, чу, боярские хоромы порушили, животы пограбили, а боярина дегтем вымазали — да в кучу назема. Уж не те ли самые? Упаси, господь!»
Слушал, поддакивал, ходил со смирением. Раза два поднимался наверх, ступал к горнице, ловил ухом богатырский храп.
«Крепок на сон Федотка. Изрядно винца-то хлебнул, вот и сшибло».
Веселые начали укладываться на ночлег; валились на пол, заполонив подклет. Вожака Евстигней позвал наверх.
— В горнице-то повадней будет, милок. Тут, правда, у меня мужичок проезжий. Вишь, как разливает. Поди, не помешает?
— Мужик-то? Чудишь, хозяин. Наш Филипп ко всему привык, — Сергуня широко зевнул и повалился на лавку, Сыто, размеренно молвил: — Толкни на зорьке.
Евстигней вышел из горницы и столкнулся в дверях с Федоткиными мужиками.
— А нам куды? В подклете ступить негде, — сказал Изоська.
Евстигней малость подумал и ткнул перстом себе под ноги.
— Вот тут и заночуем. И я с вами. Щас овчину брошу. Ладно ли?
Мужики согласно мотнули бородами: и Федотка рядом, и хозяин с ними.
Евстигней поднялся, когда загуляла заря и робкий свет пробил сумрак сеней. На дворе горланили петухи.
«Пора вожака подымать, неча дрыхнуть».
Сергуня вставал тяжко, зевал, тряс головой.
— Чару бы, хозяин.
