Мальчики - Дина Ильинична Рубина
Странно, думал, незаметно посматривая вокруг: глянуть со стороны, Горелый дом – весь скукоженный и подбитый, как хромая собака. На другом его конце – берлога Ведьмы, а старуха живёт, как лиса в норе, пацаны заглядывали в окна: там не комната, а сарай старьёвщицы – тесный, забитый рухлядью и распоследним шмотьём. Здесь же, в комнатах «поляка»… будто прежний хозяин дома вернулся на пепелище, и обгорелые развалины поднялись и расцвели ему навстречу. И ведь как хитро задумано: на окнах крепкие ставни вечно на запоре, не заглянешь; дверь такая толстенная, запирается намертво. Крепость, а не квартира. Зато внутри полно воздуха и света… Откуда?
Жорка поднял голову: а, вот в чём фишка! В потолке прорублены проёмы, да такие широкие, прямо выходы в небо, хоть ракету запускай. И форточки в них. Интересно, чем он их открывает при такой высоте? А, вот стоит в углу длинная палка с крюком. Это что ж получается? Получается, граждане, что часть чердака (нашей вотчины, нашего с Агашей тайного убежища!), ту часть, что над его жильём, «поляк» просто снёс к чертям собачьим, перекрыл и застеклил?!
Жорка скосил глаза вправо, влево… Ух, а мебель, мебель! Мебель здесь… ну, просто чёртов музей! Не только стол и стулья, а разные вдоль стен шкафы заковыристые, тумбы всякие заковыристые, фу-ты, ну-ты, ножки гнуты, с дутыми дверцами. Один столик с зеркалом, с целым каскадом мелких ящичков, был вообще перламутровый на вид, с крупными глазками – это, Жорка знал уже, карельская берёза; у Агашиной матери такое трюмо стоит в спальне. Но зачем взрослому мужчине бабское трюмо?
– Озираешь просторы замка? – с усмешкой спросил хозяин, подбирая на вилку последнюю горсть еды. – Мебель шикарная, да?
Жорка смутился, кивнул.
– И ты думаешь: на черта мужику дамский туалетный столик?
Жорка совсем испугался: надо же, тот прямо в башке у него читает мысли. Пора ноги уносить!
– Оглядись, не стесняйся, – предложил хозяин. – Эх, не видел ты пыльные обломки, из которых эти шкафы и столики возродились. Ведь эта мебель, она вся – с чердака.
– С чердака?!
– …С нашего обгорелого чердака. – Он поднял длинный палец жестом проповедника, указывающего прихожанам должное направление мыслей: к небу. – Хотя, конечно, потребовалось некоторое приложение рук.
Жорка во все глаза, даже рот приоткрыв, разглядывал старинные предметы обстановки. Да видел же, видел он эти «пыльные обломки» в их экспедициях на чердак! Спотыкался о них, отшвыривал ногой в сторону. Там и сейчас столько валяется буржуйского барахла, которое при «некотором приложении рук» вот чем оборачивается: музейной красотой!
Вдруг он опознал кресло-качалку, в которое Агаша как-то его толкнул и он минут пять раскачивался, застряв тощей задницей в прорехе. Неужели то самое, с дырой в плетёной спинке, с прорванным сиденьем?! Сейчас ручки в виде когтистых львиных лап сверкали ореховым лаком, а спинка и сиденье были перетянуты голубоватой, блёклой, тиснённой лилиями, необъяснимо благородной материей (позже объяснилось: кожей, снятой с дореволюционного буржуйского чемодана. «Отличная свиная кожа, – уточнил хозяин, – да простит меня Моисей»).
– И вы… сами-сами всё починили?
– Ну, из наёмных работников у меня пока только ты один, – Цезарь Адамыч рассмеялся. – Так чей ты, парень?
Жорка помолчал… Не любил он этого вопроса. На него быстро никак не ответить.
– Из третьей квартиры, – буркнул. – У тёть Тамары и дядь Володи живу.
– А! – Тот кивнул, кусочком хлеба подбирая с тарелки остатки соуса. Ну, он-то в своём доме хозяин, а вот Жорка постеснялся пропитать хлебушек вкуснейшей юшкой. – Я понял. «Союз нерушимый» в аванс и в получку.
Необидно как-то сказал, и оно понятно: пьяные выступления дядь Володи его особо не затрагивали. Дядь Володя с пьяных глаз никогда дальше гаражей не совался.
Цезарь Адамыч поднял на мальчика глаза, чёрные и пушистые, как у «Незнакомки» с картины Крамского, которая висела в рамке над кроватью Тамары, и спросил:
– А где твои ойтец-матка?
Жорка запнулся и от вопроса, и от того, как странно слились в одно целое его родители.
– Нет отцематки, – сухо проговорил. – Я сам по себе.
Вообще, он терпеть не мог этих вызнаваний, и даже наедине с собой, когда нападала на него тоскливая муть того дня маминых похорон, «прикручивал кран»: затаптывал мысли, растирая их, как выкуренный дотла чинарик. Но, бывало, снилась длинная их с Тамарой дорога, венок с пластмассовыми лилиями («С большим вкусом изготовленный!» – гордилась Тамара), который они пристроили на багажную полку в автобусе. Когда набилось народу, каждый пытался запхнуть свой баул поверх этого идиотского венка, и Тамара всякий раз вскакивала и скандалила, скандалила, багровея щеками: «Совесть есть у вас?! Сирота едет мать хоронить, а вы своим поганым мешком белые лилии мнёте!»
И потом эти жалкие похороны на тамошнем кладбище, где Жорка весь занемел, коченея от холодного ветра, от вида чужого бурого маминого лица. Его поразительная память немедленно донесла, что у мамы из ушей пропали подаренные папкой золотые серёжки, значит, вынул кто-то, поживились, гады! И та же неумолимая память на всю жизнь сохранила красный гроб на белом снегу и то, как сырой мартовский ветер трепал чёлку на лбу мёртвой мамы…
Ему хотелось, чтобы скорее заколотили, заперли всё это чужое-отёкшее-бурое… чтобы никогда больше оно не мешало ему вспоминать её мягкие кукурузные косы, тёплую белую шею, в которую он, маленький, тыкался губами и носом… Но когда страшное и тёмное забросали рыжей землёй, и Тамара, подоткнув полы плаща, враскорячку, с особым тщанием водружала на свежий холмик их «с большим вкусом изготовленный» лилейный венок, Жорку вдруг затрясло, как в лихоманке. Он согнулся, закричал, затряс кулаками, затопал резиновыми сапогами, разбрызгивая грязную снежную жижу… Испуганная взрывом его взрослого горя, Тамара обхватила мальчика обеими запачканными землёй руками, и они стояли, обнявшись, и как дети громко выли над бедной маминой могилой.
По обратному пути домой, когда он уже затих, тупо глядя в окно трясущегося по ухабам автобуса, Тамара продолжала молча проливать слёзы до самого дома, оплакивая Жоркино, а заодно уж и своё сиротство; и оба они понимали, что этот день был им послан, чтобы сродниться навеки.
…Надо было уходить; как в таких случаях говорила Тамара, складывая губы в чопорную щёлочку: «Надо и честь знать!» Не без сожаления мальчик отложил
