Анатолий Домбровский - Платон, сын Аполлона
— Боюсь, что ты торопишься и упускаешь частности, — остановил Платона Эвдокс. — Не торопись, ночь длинна.
— Ночь-то длинна, да жизнь коротка. Но ты прав: надо обо всём рассказать со всеми подробностями, какие мне только известны. А потому я не стану говорить о создании смертных существ, животных и людей — об этом в другой раз. Сегодня — только о космосе. Не хочешь ли ты сам что-либо спросить об этом?
— Хочу. Ты упомянул о вечном и невидимом, мыслимом как единое и совершенное, как первообраз, на который взирал Творец, создавая Вселенную. Ты сказал, что он сначала привёл в порядок стихии, а затем сотворил из них видимое и вещественное. Теперь я хочу спросить: то, из чего создано видимое и вещественное, тоже сотворено или же оно, подобно невидимому и вечному, существовало всегда? До создания Вселенной не было времени. Стало быть, существующее до времени могло быть только вечным?
— Ты хочешь знать о началах, Эвдокс, рождение которых ещё никто не объяснил. Нет и у меня последнего слова на этот счёт. Да, я сказал: есть первообраз и то, что создано по его образцу. А теперь надо сказать о том, что восприняло в себя этот первообраз. Трудность заключается вот в чём: то, чему предстояло вобрать в себя все роды вещей, само должно было быть бесформенным. А что можно сказать о том, что не имеет формы? Ни фигуры, ни цвета, ни объёма, ни веса, ни каких-либо других признаков, по каким его можно описать и отличить. Это ни земля, ни вода, ни огонь, ни воздух. Если мы назовём это неуловимым, не ошибёмся: незримое, бесформенное, всеприемлющее и неуловимое.
— И оно не сотворено?
— Нет, — коротко ответил Платон и продолжал: — И всё же я постараюсь сказать о предмете нашего исследования яснее. Вот пример, Эвдокс. Положим, что некто отлил из золота всевозможные фигуры, но без конца бросает их в переплавку, чтобы отлить новые. Все они появляются из золота, но видел ли кто-нибудь этот драгоценный металл, пока тот не являет собой никакую фигуру? Скажу сразу: никто этого не видел, поскольку золото всегда, подчёркиваю, всегда имеет форму: камешка, шарика, кольца, браслета, булавки, человечка, зверя и так далее. Но никто вследствие этого не может сказать также, что нет золота вообще. Оно есть, из него многое делают, но золото само по себе не может предстать перед нами. Так обстоят дела и с той природой, из которой сотворены все тела Вселенной. Они все измеримы с помощью треугольников, коих, как известно, всего два вида: равнобедренный прямоугольный треугольник и неравнобедренный прямоугольный треугольник. Здесь-то и есть мыслимое начало всех тел. Равнобедренный имеет одну природу, а неравнобедренный — бесчисленное множество.
Дальше они стали говорить о том, что вряд ли кто из пассажиров судна мог бы понять, даже если бы захотел: о фигурах и телах, которые можно составить из различных треугольников. При этом оба поднялись и разговаривали уже сидя, что-то вычерчивая в воздухе руками. Но вывод, к которому они пришли, был хоть и странен, но понятен: природа земли имеет форму куба, природа огня — форму пирамиды, своё геометрическое выражение имеют также вода и воздух.
— Всё измеримо с помощью треугольников, — закончил этот разговор Платон. — Кто знает природу треугольников, тот знает природу начал.
— Это чудесно! — воскликнул Эвдокс, забыв о том, что вокруг все спят. — Для настоящего геометра Вселенная открывает все тайны!
— Все, да не все, Эвдокс: не забывай, что у неё есть душа.
— Кстати о душе, — заговорил Эвдокс, когда они снова легли. — С владельцем судна, на котором мы плыли раньше, ты говорил о богах, о судьях в загробном мире, о Тартаре, об Островах Блаженных... Ты внушал ему, что всё так и есть на самом деле, как определено в народных верованиях. Сам-то ты в этом убеждён?
— Я, разумеется, могу ответить, Эвдокс, но не пора ли спать? Ночь коротка, не отдохнём.
— Ночь-то коротка, но жизнь длинна, — тихо засмеялся Эвдокс, переделав на свой лад фразу, недавно произнесённую Платоном. — Успеем отдохнуть.
— Ладно, — согласился Платон. — Послушай, что рассказывают другие люди и во что верю я. Жил некогда отважный человек по имени Эр из Памфилии. Он был убит на войне, десять дней пролежал мёртвым на поле битвы, потом его нашли, положили на костёр, чтобы сжечь, но он вдруг ожил и заговорил. Он стал рассказывать о том, что видел там...
Платон слышал эту историю от Сократа в Пирее, куда однажды пришёл вместе с учителем и братьями Главконом и Адимантом, чтобы участвовать в приношении жертв Артемиде. Это празднование проводилось тогда впервые, и многие афиняне пришли в Пирей, чтобы посмотреть на торжественное шествие в честь богини, особенно на фракийцев, поскольку те считают Артемиду своей покровительницей и называют её Бендидой.
Сократ, Платон и его братья провели тогда в Пирее почти весь день и уже возвращались в Афины, когда их догнал слуга Полемарха, сына Кефала. Сицилиец Кефал давно жил в Пирее, был известным оратором во времена Перикла. Теперь уже нет в живых ни Кефала, ни Перикла, как нет в живых и сына Кефала Полемарха, который был казнён во время правления Тридцати.
Догнавший их слуга сказал, что господин просит подождать его. Они тут же увидели спешащего к ним Полемарха. Он сказал, что праздник ещё не закончен, что ожидаются ещё и ночные торжества. Непременно стоит посмотреть конный пробег с факелами. Такого ещё никогда не бывало: всадники будут передавать друг другу факелы на полном скаку. Сократ сразу же сказал, что согласен остаться, но хотел бы до вечера немного отдохнуть. Полемарх пригласил всю компанию в свой дом, где их уже поджидали старый Кефал и двое его сыновей, братьев Полемарха, — Лисий и Евтидем, с которым Платон был знаком. Кроме хозяев в доме находились и другие люди. Платон запомнил халкедонца Фрасимаха, софиста, человека самоуверенного и упрямого, которого теперь тоже нет в живых, — говорят, что он покончил самоубийством.
Кефал очень обрадовался приходу Сократа — они были старинными приятелями, обоих в молодости опекали Перикл и Аспасия. «Сверстник радует сверстника, старик — старика» — как справедливо говорится в народной пословице.
Они не увидели в ту ночь ни конных ристаний, ни иных торжеств, потому что всю ночь посвятили беседам. Ах, какие это были беседы! Когда-нибудь Платон напишет о них.
— И что же поведал этот Эр? — напомнил Платону Эвдокс, видя, что тот замолчал, задумавшись.
— Ах да! — спохватился Платон. — Прости, но мысль увела меня в сторону от обещанного рассказа. Эр поведал о том, что видел судей подземного царства, отправлявших прибывшие к ним души по разным расселинам, которых было четыре: две на небе и две в земле. Души справедливых людей они отправляли на небо, а души провинившихся — вниз. Он видел также души, спускающиеся с неба, и души, поднимающиеся по одной из двух расселин из земли. Эти, приходящие, приветствовали друг друга и рассказывали кто со скорбью, кто с радостью, что они видели и чего натерпелись за тысячу лет странствия. Те, что сошли с неба, рассказывали о блаженстве и красоте, данных им в награду, а те, что поднялись в грязи и пыли из земли — о своих бесчисленных страданиях. Но тогда всё это было уже позади, а впереди их ждала новая жизнь, выбранная ими по жребию. Из всех разговоров прибывающих душ Эру особенно запомнился разговор об Ардиее. Этот Ардией был при жизни тираном в каком-то городе, название которого никто и вспомнить не может, поскольку он существовал более тысячи лет назад. Эр слышал, что Ардией будто бы убил своего старика отца и старшею брата, чтобы захватить власть в городе, а потом, став тираном, совершил ещё много других бесчестных дел и преступлений. Так вот, за все свои грехи Ардией был отправлен в Тартар, как и другие души, что по истечении тысячи лет поднялись тогда обратно. Тот, кто видел тирана в Тартаре последним, сказал: «Ардией не вернулся с нами, да и не вернётся. Когда мы уже поднимались на землю, многие из нас видели, как его и ещё многих других тиранов схватили какие-то дикие, ужасные люди огненного обличья, связали по рукам и ногам, накинули им петлю на шею, повалили наземь, содрали с них кожу и поволокли по бездорожью, по колючкам, крича, что снова сбросят этих преступников в Тартар, теперь уже навечно. Ардией не придёт».
— Какие ужасы ты рассказываешь, — сказал Эвдокс. — Боюсь, как бы мне теперь не приснилось всё это. Ну да ладно. Ардией, кажется, заслужил такую участь. А что же с другими душами, которых боги после тысячи лет вернули из своих таинственных владений?
— Отдохнув семь дней, они отправились к богине судьбы Ананке и трём её дочерям мойрам, одну из которых мы называем Лахесис, то есть дающей жребий, другую Клото — прядущей нить человеческого жребия, третью — Антропос, непоколебимой. Лахесис воспевает прошлое, Клото — настоящее, Антропос — будущее. Лахесис определила всем душам номера при жеребьёвке, выборе новой жизни. Жребии были разбросаны в беспорядке, и их было так много, что каждая душа могла выбрать. И вот, получив номера, души стали подходить к жребиям и выбирать себе подходящий. Эр рассказал, что первая душа избрала себе жизнь тирана, поскольку пришла с неба, не испытала никаких мучений и осталась легкомысленной. Но те, что вышли из земли, из царства страданий, были осмотрительны. Эр своими глазами видел, как Орфей избрал жизнь лебедя, а не человека, так как не желал вновь родиться от женщины, потому что ненавидел их, растерзавших его на части. Душа фракийского певца Фамиры, состязавшегося в пении с музами и ослеплённого ими, выбрала себе жизнь соловья. Душа самого отважного грека — Аякса, сына Теламона, также отказалась от жизни человека и выбрала жизнь льва. Эр видел и душу Терсита, самого уродливого из греков, — она выбрала жизнь обезьяны. Последней снискала свой жребий душа Одиссея, предпочтя всем остальным жизнь простого человека, обыкновенного, далёкого от всяких дел. Клото утвердила выбор каждого, а Антропос сделала эту часть неизменной.
