Анатолий Домбровский - Платон, сын Аполлона

   — Разумеется, ты прав. Но должен признаться, что я давно уже отошёл от отвлечённых рассуждений и всецело отдался геометрии. И не той геометрии, что увлекает нас в космос, а той, которая здесь, на земле, необходима при строительстве домов, храмов, театров, — всего, что имеет форму. Форма — бог любого творчества, Эвдокс, всякого искусства и ремесла.

   — Это так, — обрадовавшись, согласился Эвдокс. — Мы здесь живём и здесь творим, для сегодняшних дел нам нужны знания, а о космосе и высших сущностях, думаю, позаботятся боги. Я хочу стать твоим слушателем, Феодор.

Геометр вопросительно посмотрел на Платона, ожидая, что тот скажет.

Платон задумчиво покивал головой, посасывая то верхнюю, то нижнюю губу, будто они пересохли от жажды, протяжно вздохнул и сказал:

   — Я тоже хочу стать твоим слушателем, Феодор. Эвклид из Мегар, которого ты знаешь, просветил меня относительно геометрии Вселенной, ты же, надеюсь, просветишь меня относительно геометрии земной. Ты сведущ также в математике и музыке. Что-то следует, думаю, делать на земле, чтобы завоевать расположение небес, не правда ли?

Феодор усмехнулся, но ничего не сказал. С богами у него были иные отношения, чем у Платона. В своё время Феодор прослыл безбожником и едва не был привлечён к суду. Высокие покровители спасли его тогда. С той поры учёный муж избегал разговоров о богах, хотя бог был заключён в самом его имени[64].

   — А зачем тебе расположение небес? — спросил Платона Эвдокс.

   — Ты ещё молод и больше думаешь о том, как начать жизнь, а не о том, как её кончить. Мои же лета склоняют меня и Феодора к думам о конце. На небе исток и устья реки жизни. А воздаётся нам по земным делам. Не правда ли, Феодор?

   — Да, — коротко ответил Феодор. Он хотел поскорее закончить эту тему, что легко читалось по быстрой гримасе досады, мелькнувшей на его лице.

   — Кто-то говорил, что боги заняты своими делами, и людей они ни награждают, ни судят, — сказал Эвдокс.

   — Зевс не раз уничтожал род людской за его преступления, — возразил Платон. — Вот и Атлантида, говорят, исчезла с лица земли, утонула по его приговору: жители этой несчастной страны предались погоне за роскошью и наслаждениям.

   — Я читал поэму Солона, — сказал Эвдокс. — Не выдумал ли он эту историю?

   — Ему рассказали об Атлантиде жрецы. Вот побываем у них, поспрашиваем — узнаем, — ответил Платон.

   — Зачем же всё-таки в Египет? — спросил Феодор. — Странствия философам полезны — это общеизвестно. Но что ещё?

   — Там сокрыта самая главная тайна. Она покоится в египетских храмах и пирамидах.

   — Пирамида — символ огня, — сказал Феодор. — По Пифагору. И тайна прошлого.

   — Погребение в вечном огне пирамиды есть путь вознесения к звёздам, — прочёл чьи-то стихи Эвдокс.

   — Нет, — отозвался Феодор. — В пирамидах нет захоронений, в них покоится более высокая тайна — загадка кристаллов, излучающих таинственный свет. Луч уходит в бездну небес, унося с собою... — Феодор вдруг замолчал.

   — Что? — спросил Эвдокс.

   — Не знаю, — ответил Феодор. — Не знаю, — повторил он. — Да и то, что сказал, лишь предположение. Моя догадка. Ты говорил о какой-то тайне? — напомнил он Платону.

   — О тайне Исиды, — ответил тот.

   — Говорят, чтобы постичь её, нужны годы упорного поиска и молитв.

   — Кажется, эта тайна стоит таких усилий. Тайна прошлого ради будущего.

   — Может быть, — согласился Феодор. — А если нет?

   — Если нет... — вздохнул Платон, — то ничего нет. А если так, то ничего и не надо. Но зачем тогда нам дан ум?

   — Чтобы безопасно и удобно устроиться в этой жизни, — ответил Феодор, усмехнувшись. — Не я так говорю, но мой земляк Аристипп. Ты ведь знаешь его.

Платон в ответ пренебрежительно махнул рукой, скорее отмахнулся при упоминании об Аристиппе, как отмахиваются от назойливой мухи.

   — Этот всегда торчит при дверях богачей, — сказал он. — Вот и теперь, я слышал, обольщает своей пошлой болтовнёй тирана Сиракуз, чтобы выманить у того побольше денег.

   — Он тебе не нравится? А мне вполне симпатичен. Он остроумен, всегда весел, охоч до удовольствий. Он сказал, что берёт у богачей деньги только для того, чтобы показать, как их надо тратить. Мне нравятся его рассуждения о наслаждении и боли: о плавном движении, доставляющем удовольствие, и о резком, приносящем боль. Плавная и медленная волна нас качает и убаюкивает, а быстрая и крутая — разбивает, ломает и топит.

   — И наслаждение и боль — лишь испытания для души, но цель её — самопознание, — сказал Платон. — И ум нам дан для этой цели — через познание достичь совершенства, которое прежде всего заключается в бессмертии. — Произнося это, Платон привстал на ложе, затем сел, выпрямился, лицо его посуровело, глаза, полуприкрытые отяжелевшими веками, остановились, глядя куда-то поверх Феодора и Эвдокса, в темноту оконного проёма, где под горячим африканским ветром шумел сад. Этот сад был предметом гордости Феодора, объектом его неустанных забот. Там он проводил большую часть своей жизни — спал, ел, занимался с учениками, писал сочинения по геометрии, музыке, математике, которые, как надеялся, переживут его. И в этом, кажется, геометр видел единственный путь к бессмертию — в благодарной памяти людей. В иную вечную жизнь он верил мало, а уж если и размышлял или вёл об этом беседы с философами, то интересуясь вопросом, в какой мере душа человека может быть полезна и интересна тем, кто её послал на землю. Феодор считал, что душа уносит с собой образ не того, кому принадлежала на земле и что составляет историю и опыт его чувственной жизни («Ибо всё это — пустяки!»), а знания о сущности вещей и мира, которые она успела приобрести. Эти знания и есть главная ценность для тех, кто совершенствует мир для богов, для Творца, для Верховного Разума.

   — Одно худо, — часто в заключение таких бесед вздыхал Феодор, — то, что душа, возможно, является лишь геометрической и математической формулой или формой, в которой отливается человек, а знания, приобретаемые ею в жизни, нужны только одному ему и, возможно, тому, кто придёт ему на смену. Словом, душа служит человеку, а не богам, и живёт не среди богов, а в человеческом семени. Получается, что наше бессмертие — в продолжении рода, в детях. А это бессмертие доступно всем, ради него не надо много стараться и развивать свой ум.

Когда Платон услышал эти речи Феодора, он лишь поморщился, махнул рукой и пошёл прочь. Со временем он стал относиться к рассуждениям Феодора более терпимо, ценя в нём подлинные знания в области гармонии — так Феодор сам называл свою науку. Числами, фигурами и их сочетаниями, как он утверждал, управляют законы гармонии, идёт ли речь о геометрии, астрономии, архитектуре, поэзии или музыке, танце, живописи или других искусствах, состоящих в соединении и разъединении того, что человек может ощутить. Эти знания Платон впитывал, как губка впитывает влагу, не жалея времени. А время неслось как ветер. Эвдокс также не упускал ни одного случая послушать Феодора, вникнуть в суть его лекций. В отличие от Платона, посвящавшего свободные часы философии, Эвдокс много читал и писал, конспектируя встречи в Кирене с лекарями, хирургами, магами — для совершенствования в медицине, с мореплавателями и путешественниками — для расширения географических познаний, и конечно же с молодыми людьми, своими сверстниками, — покутить и развлечься. За последнее Платон иногда журил Эвдокса по праву старшего и опытного друга, предупреждая о возможных дурных последствиях, к которым ведёт неумеренность в погоне за удовольствиями.

   — Я понимаю, — смеялся в ответ Эвдокс, — что для тебя высшее удовольствие — в созерцании красоты. А я хочу эту красоту не только созерцать, но и обнимать, пробовать на вкус и запах.

   — И чем же пахнет твоя красота? — спросил однажды Платон, подавив вздох огорчения.

   — Вином, цветами и всякими благовониями, — ответил Эвдокс.

Праздники в доме Феодора отмечались хоть и весело, но однообразно. Приходили друзья-учёные, приглашались танцоры, музыканты, затевались немудрёные игры, но главным образом время отдавалось питию, еде и разным беседам, которые не походили, однако, на те, что велись когда-то в Афинах на праздничных пирах с участием Сократа. Философские дискуссии в Кирене касались, как правило, не высоких материй, а лишь развлекали пирующих — об искусстве и приключениях любви. Это были очень мужские разговоры, хорошо сдобренные вином, и сопровождались обычно хохотом, а то и просто лошадиным ржанием. Такие пиры Платон называл жеребячьими, хотя порою ловил себя на том, что, забывшись, сам находил в них удовольствие. Потом неизменно корил себя: никогда негоже ради пошлых наслаждений забывать о высоком, к чему душа пришла через потери, страдания, через познание высших проявлений добра и зла. Было великое — любовь к Сократу и Тимандре, было ужасное — гибель учителя и любимой, было открытие завещанного любовью и мудростью света восхождения к прекрасному и бессмертному. Сойти с этого пути — значит променять драгоценный камень на щепотку пыли. Либо пыль на ветру, либо звезда поутру. Ох, не надо забываться...