Последние саксонцы - Юзеф Игнаций Крашевский
На столе стояли забытые остатки остывшего послеобеденного кофе и замшелая бутылка.
Все устали, поглядывали друг на друга и спрашивали глазами:
– Долго это будет ещё?
Первое место на канапе, естественно, занимал Глинский, который всегда умел его себе присвоить.
Законник, адвокат Толудзиевский, привезённый им, сидел на стуле, немного отодвинутом назад, из уважения, с торчащими вверх волосами, и физиономией, вызывающей страх, грозной и мрачной.
Ещё дальше в уголке скрывались Буйвид и двое бедных молчаливых родственников. Панна Шкларская и старушка в белом чепце с жёлтыми лентами рядом со стражниковой, наконец маленькая Скринская дополняли это обеспокоенное собрание.
Глинский заговорил:
– Что тут говорить о насилии, какое на нас оказывают эти фамилии, что присвоили себе над нами власть в политических вопросах, когда даже наши семейные отношения не свободны от насилия. Кто же польную пани гетанову просил о той опеке над особой, у которой есть мать и состояние, и которой не нужно ни помощи, ни подарков? То, что панна стражниковна была ослеплена великолепием дома, почётом близкой дружбы с княгиней, удивляться не приходиться, но что княгиня этим осмелилась воспользоваться, достойно восхищения. В Трибунале из-за восхищения судиться трудно.
– Я слышал, – прервал Толудзиевский, – что были обещены кое-какие имущества.
– Обещания, посулы – хорошая вещь… панская вещь, – вставил Глинский, – но разве есть какая-нибудь надежда, что они сбудутся, когда гетман и гетманова даже собственных кредиторов ветром, то есть словом, вынуждены удовлетворять.
– Я в их благодеяниях не нуждаюсь, – с возмущением сказала Коишевская. – Мы не относились и не относимся к тем, которые, придерживаясь ручки, с панов живут и тучнеют.
– Самое печальное – то, что панна Аньела на их стороне, – вставил Толудзиевский.
Шкларская ёрзала на своём стуле.
– Что же в этом удивительного? – воскликнула она. – Нет ничего легче, чем соблазнить неопытную девушку. Если бы хоть любила этого пятидесятилетнего хахаля… если бы он был такой восхитительный… но это старый ремень. Ему только солдатами командовать и конские хвосты возить перед гетманом, а для ухаживаний ни фигура, ни возраст не те.
Толудзиевский, демагог, когда ему было нужно, громко прервал, как бы стоял перед решёткой:
– Это общий закон: когда магнат хочет сделать тебе благодеяние, смотри в оба, наверняка намажет мёдом уста, чтобы вырвать коренной зуб. Так и здесь. Из кармана пани стражниковой Троцкой желают вознаградить Бунчучного пана, который помогал им на сеймиках и выполнял всевозможные услуги. Панна гетманова слишком любит панну стражниковну, чтобы отдать её старику. Толочко, ultimis spirat, потому что ему уже, по-видимому, мяса в кредит не дают… приданое пригодится.
– Я ничего не дам! – воскликнула стражникова.
– По своей сути, – сказал Толудзиевский, – но давайте посмотрим, ничего ли нельзя дать. Что пан стражник после себя оставил?
– Ничего, – коротко и гневно сказала стражникова.
– Всё-таки? – спросил Глинский.
– У нас с мужем было всё общее в совместной жизни, – отозвалась хозяйка, – а поскольку Богу не подобало сделать меня несчастной вдовой…
– С вашего позволения, – серьёзно произнёс Глинский, – возможно, эти реестры на совместную жизнь по причине изменившегося состояния наследства были изменены по обоюдному согласию супругов. Вы разделили наследство на две части. Тогда осталось наследство покойного, которое отходит к дочке, salvo advitalitio, пани благодетельнице.
– Это бы так было, – живо начала Коишевская, – но мой муж, чувствуя, что болен, исправил ошибку и снова мне своё наследство переписал.
– Но этого нет в актах, – сказал Толудзиевский.
– Да, это правда, он написал свою волю, последнюю, при одном свидетеле… даже не было времени приложить печать, но какое это имеет значение для важности распоряжения? Никто мне не посмеет возражать.
– С вашего позволения, – снова прервал Толудзиевский. – Дочка не будет отрицать, но зять, возможно, и будет. Тогда развернётся дело по этому документу, в котором значение вряд ли сохранится. Мы предвидим наихудшее.
– Я пойду хотя бы суд, – сопротивлялась стражникова, – буду аппелировать, переверну небо и землю, денег не дам.
– Пани стражникова! – прервал Глинский. – Не годится мстить собственному ребёнку.
– Непослушному, непокорному…
– Замороченному, – сказал Глинский.
– Но я выиграю этот процесс. Или нет на свете справедливости! – выкрикнула, сильно кашляя, стражникова.
– Я бы это не гарантировал, – заметил Толудзиевский.
– И скандал… людские языки, – добавил маршалек.
– Но посоветуйте мне, как мне поступить иначе? – почти с плачем произнесла стражникова. – У меня отбирают дочку, хотят вырвать состояние… а я должна покорно принять это и… молчать. Я не была бы Коишевской!
Все замолчали.
– Я бы посоветовал, – сказал Глинский, – разрешить дочке выйти замуж, только с той угрозой, что пани стражникова не хочет её знать как своего ребёнка. Что касается приданого, пусть идёт согласно закону, но пусть Толочко подаёт в суд, вы защищайтесь, не давайте ни гроша… в судах пойдут дебаты, задержки, начало ab ovo, de noviter repertis, это может продолжаться двадцать лет, а вы не дадите ломаного гроша, кроме того, что возьмут адвокаты.
Толудзиевский рассмеялся. Стражникова не возражала.
– А я скажу, – говорила Шкларская, – что всё это напрасные расстройства. Чем дольше панна Аньела будет у гетмановой, чем лучше присмотрится, чем больше услышит и ближе узнает Толочко, тем больше уверенность, что вернётся к нам с раскаянием. Я не ручаюсь, что, когда ротмистр узнает, что приданого нужно ждать, не отступит. Я не гарантирую, что гетманова, когда ей надоест то, что должна мать заменить не сердцем, а кошельком, потому что мы даже отступных не дадим, не умоет рук.
– Тогда я, – вставил, смеясь, староста Погорельский, – объявляю себя заместителем ротмистра, хотя без бунчука.
– Не о чем шутить, – вздохнула стражникова.
– Я тоже говорю это не спроста, – сказал Буйвид, – у меня есть право быть претендентом, раз меня ранили за девушку.
– Вы два пальца Толочко отрезали! – смеясь, прибавила Шкларская. – Тебе придётся за это гривны заплатить.
– Я готов, когда он мне докажет, что они хоть тинф стоили… и что сделал ими что-нибудь хорошее, когда они у него были.
Такой разговор, переходящий в шутку, Толудзиевскому не понравился; он начал шелестеть бумагами, которые были у него на коленях.
– Значит, – сказал он, – мы совещаемся и не будем говорить jovialitates… потому что не время…
– Я ничего не дам, – закончила стражникова, – впрочем, когда и в благословении откажу, пусть делают что хотят. А что не дам себя разжалобить, это наверняка.
Глинский нагнулся и поцеловал ей руку.
– Только терпения, стражникова благодетельница, – сказал он. – Из всего, что я здесь узнал, вижу, что ничего неотвратимого ещё не случилось. С обеих сторон пугаете друг друга, спорите, а на вашей стороне,
