Страна Печалия - Вячеслав Юрьевич Софронов
Но Аввакум, впав в привычное ему состояние, когда он готов был обличить всех и каждого во всех смертных грехах, не желал слушать предостережений, а наоборот, стремился высказать все, что накопилось у него на душе за все время путешествия из Москвы в Тобольск.
— А мне нечего бояться. Самому Никону не побоюсь в глаза все высказать. Да и кто он таков, чтоб мне, русскому протопопу, выскочку этого опасаться? Я этого бродягу давненько приметил, еще когда он в Макарьевом Желтоводском монастыре на клиросе подвизался, книжки разные читать начинал. Только они для его умишка тяжелы оказались, вот и повело Никитку в крайность, решил упростить их, поисправлять на свой манер, на что никто до него не решался.
Аввакум, войдя в раж, не мог видеть самого себя со стороны и даже не догадывался, как неузнаваемо исказилось его лицо: запали внутрь щеки, нос стал походить на птичий клюв, а глаза буквально вылезли из орбит, и казалось, вот-вот выскочат совсем. Он уже не говорил, как ранее, обдумывая каждое слово, а сыпал обвинения, словно горох из ведра, теряя при этом саму нить разговора.
— Он ведь кто есть сам, Никон этот? Детинка крестьянская. Отец его — черемисин, а мать то ли Минкой, то ли Мариамкой звали, из татар… Люди, знающие ее, болтали, будто она с русалками зналась и прочей нечистью, колдовала, отчего и погибель свою нашла. Никитка же от нее колдовство перенял, с девками и бабами распутными блудил, пока не застукали его почтенные люди с дочерью своей. Жениться заставили, к священству определили, не знаю уж каким путем. А потом Господь его покарал, призвав к себе деток его безвинных. Грешно, конечно, так говорить, но иначе не скажешь. Так он ведь уговорил после этого женку свою в монастырь уйти и сам постриг принял на Белом озере в скиту. И все мечтал, как бы ему наверх выбиться-пробиться. Так все выше да выше, да и попал к чертям в атаманы…
— Стой, погоди, — попытался урезонить его владыка, подбирая различные доводы в свою пользу, — мало ли что до того было, но теперь-то он жизнь праведную ведет, и с ним сам царь советуется…
— Он?! Жизнь праведную?! — Аввакум соскочил с лавки и вздел обе руки к небу, отчего рукава его рясы сползли по локоть, обнажив кисти рук, на которых отчетливо обозначились едва затянувшиеся рубцы. — А это как назвать? — указал он владыке на них. — Не приходилось подобного видеть? От наручей остались следы на память о том, когда он, Никишка, мордовская морда, велел меня в железа заковать и в темницу монастырскую упечь. Тоже от мыслей его праведных?! Иначе не назовешь!
* * *
Владыка озабоченно смотрел на распалившегося Аввакума, который, несмотря на все его советы, и не думал скрывать своего отношения к патриарху и не знал, как его утихомирить. Он понимал, что перед ним находится униженный человек, который не желает мириться с участью изгнанника, а будет и дальше винить во всем и патриарха и всех, кто с ним заодно. Хорошо понимая все это, архиепископ начал опасаться, как бы с протопопом у него на глазах не случился припадок, что он не раз наблюдал с людьми несдержанными и экзальтированными, излишне верящими в собственную непогрешимость.
Аввакум же явно принадлежал к числу тех, кто ни за что на свете не откажется от своих убеждений, хоть все вокруг будут говорить ему обратное. Владыка за свою долгую службу сталкивался с людьми разными, бывало, и с безбожниками, которых трудно призвать не то что в храм, а и крестное знамение на себя наложить. Видел он и последователей различных ересей, где каждый второй считал себя Христом или Иоанном Крестителем и пытался убедить в том всех, с кем его жизнь сводила. Отвратить таких от ереси не помогали порой ни пытки ни узилище, ни молитвы, читаемые над ними. Они могли часами говорить о скором конце света, об очищении и спасении души, не замечая, как сами погрязли в грехах, создавая из самости своей кумира, коему требовали поклоняться.
И Аввакум оказался на полшага от них. Каким бы ни был патриарх Никон, но чин его освящен Святой Церковью, и негоже какому-то там протопопу покушаться на непреложную истину, согласно которой любой начальник над тобой — от Бога, и, нарушая эту заповедь, ввергать тем самым себя в такой грех, за который его впору и от Святой Церкви отлучить.
Но у архиепископа Симеона имелись свои виды на Аввакума, который был нужен ему, прежде всего, как опытный служитель в далекой Сибирской земле. Не знал Аввакум того, что владыка Симеон в каждом своем послании к царю и патриарху умолял их прислать в Тобольск людей знающих и ревностных в вере. Потому Аввакум подходил ему как никто другой, и владыка с самого начала разговора пообещал ему место в одном из самых почитаемых городских соборов во имя Вознесения Господня. Но если он с такой легкостью и запальчивостью обвиняет патриарха в присутствии архиепископа во всех смертных грехах, то как он поведет себя с прихожанами?
Владыка изучающе смотрел на Аввакума, размышляя, а не отправить ли того, от греха подальше, в тот же Якутск или иное дальнее место, где он если и не образумится, то по крайней мере никто не обвинит архиепископа в пособничестве ссыльному? Знал он по своему опыту, что любая распря начинается с малой искорки, а уж потом по людскому хотению раздувается в пребольшущий пожар, погасить который будет не так-то просто. И наверняка не одного еще бунтаря спровадят в Сибирь надолго, если не на вечное поселение, пока что удастся тот пожар унять. Вот тут-то и надо ему, сибирскому владыке, решить, как себя вести с ними. Потому владыка осторожничал, понимая, что присылка Аввакума в Тобольск таит в себе немалую опасность и может взбудоражить сибирских прихожан, вызвать неповиновение среди многих. Да, если посмотреть на это дело шире, не известно, как скажется на нем самом, сибирском архиепископе, столь близкое знакомство с опальным протопопом.
Хотя была на этот счет и обратная сторона. Владыка Симеон лишь делал вид, будто не знает, что происходит в окружении патриарха, тогда как ему хорошо были известны все, кто воспринял нововведения, а кто противостоял им. Он понимал, что долгое время две противоборствующие партии существовать не смогут и рано или поздно, но одна победит другую. Царь Алексей Михайлович, которого за глаза называли «Тишайшим»,
