Вадим Нестеров - Люди, принесшие холод. Книга 1
Руководители «Известной экспедиции» попали в ту самую ловушку, в которой люди от сотворения мира оказывались уже несчетное количество раз. На этой мине подорвалось столько людей, что, казалось бы, человечество давно уже должно было научиться обходить ее девятой тропинкой — ан нет! И сегодня эту ошибку совершают как бы не чаще, чем столетия назад.
Речь идет о стандартной логической двухходовке, когда из абсолютно верного, в общем-то, постулата «Мы намного развитее их» почему-то делается вывод «Они намного глупее нас». Меж тем одно из другого вовсе не вытекает, уровень жизни и ум — вещи, вообще-то, никак не связанные. Я многократно убеждался, что процент умных людей практически одинаков (и одинаково невелик) во всех социальных группах. А то, что люди живут хуже нас, обычно вызвано не тем, что они глупее, а тем, что они живут ПО-ДРУГОМУ, строят свою жизнь на иных принципах. Это, возможно, как-то свидетельствует об их умении извлекать выгоду, но ничего не говорит об их способности к осмыслению действительности.
Так получилось и с башкирами, которым в проекте Кирилова отводилась роль верного слуги: простоватого, но надежного. Именно они в компании с казахами и калмыками должны были вытащить России из огня завидный каштан Средней Азии и проторить путь в Индию. Но, как выяснилось, башкиры за этим столом собирались не стоять смиренно за спиной у больших дядек, а сыграть в свою игру.
По крайней мере, все интересные для себя последствия кириловского проекта башкиры просекли на раз и выводы сделали моментально. Они сразу уяснили, что проект Кирилова ничего хорошего им не сулит — Оренбург, став на границе башкирских и казахских земель, перережет традиционные пути, соединяющие башкирскую лесостепь с Великой Степью, поставит под контроль сезонные миграции, и башкирские кочевники окажутся как бы «в мешке», их земли будут отсечены снизу русскими заставами. Проще говоря — прощай, вольная жизнь русского кочевого подбрюшья; здравствуй, новая жизнь верных подданных империи.
Выводы были сделаны, и реакция последовала незамедлительно. Еще находясь в Петербурге, мулла Токчура Алмяков, знатный и уважаемый башкир, прибывший в составе делегации Тевкелева и сына Абулхаир-хана, отсылает домой письмо. Точнее говоря — шифровку.
В этом письме он просит, чтоб во всей Башкирии чистую пшеницу отделили от куколя[123] и плев[124]. Чистую пшеницу надо особо хранить, а солому сжечь. Кроме того, мулла Токчура специально предупредил, чтобы во всякой исправности были все четыре лошади[125].
Вроде как обычные указания по ведению сельского хозяйства. Вот только не очень понятно, зачем просить домочадцев перебрать пшеницу — а то они не в курсе, что надо делать с сорными травами. Да и про четырех лошадей не очень ясно — у знатных башкир, к которым принадлежал Токчура, могло быть несколько сот, если не тысяч лошадей, о каких четырех животинках он беспокоится?
Но адресаты, естественно, все поняли без проблем. Речь шла о подготовке всеобщего восстания. Под сорными злаками мулла имел в виду иноязычное население Башкирии: мещеряков, бобылей и тептярей, которых следовало… — ну, назовем это «держать под контролем». А четыре лошади — это, естественно, четыре башкирские дороги или даруги, четыре составные части башкирского населения — Ногайская, Казанская, Сибирская и Осинская. То есть Токчура призывал поднимать всех башкир, до единого, все четыре дороги.
Кто такие мещеряки, тептяри и бобыли? Если ответить коротко — осколки Казанского ханства, оказавшиеся после его разгрома в Башкирии. Мещеряки, они же «мишари» — это проживавшие в Башкирии татары, которые в итоге сформировали особый субэтнос.
Но это были не совсем обычные татары. К тому времени, когда Кирилов с Тевкелевым задумали свой грандиозный проект, большая часть российских татар с точки зрения военной силы давно уже ничего собой не представляли — они были обычными крестьянами, жившими в деревнях и мирно выращивавшими хлеб. Всей разницы — разве что, в отличие от русских лапотников, татары исповедовали не православие, а ислам — а так те же бани, те же лапти… Мишари же, жившие среди воинственных башкир, остались воинами-кочевниками, ничем в воинском умении не уступавшими своим соседям.
Что касается бобылей и тептярей, то это была разноязыкая смесь беглецов — татар, чувашей, волжских финно-угров — не имевших своей земли и живших на башкирских землях в качестве арендаторов. Всей и разницы было, что бобыли жили, никак не оформляя своей аренды, «на честном слове», а тептяри селились на башкирских землях «по записям», причем договора эти, как сейчас бы сказали, «автоматически пролонгировались» не год, не два, а десятилетиями, а то и столетиями.
Все пришлые жили, не смешиваясь с башкирами, своими деревнями, причем народу пришлого было немало — до четверти населения башкирских земель. Только в Уфимском уезде мещеряков было «с тысячу дворов», количество бобылей и тептярей тоже исчислялось тысячами. И именно они, как это и бывает во всех восстаниях, должны были стать основным «расходным» материалом в грядущем бунте — потому как взаимных обид у арендаторов и арендодателей накопилось немало.
Письмо Токчуры в Башкирии обсуждалось повсеместно и самым активным образом — на свадьбах, съездах и прочих разнообразных собраниях. Народ решительно готовился к восстанию. А что? Дело в общем-то, привычное.
Да-да, не удивляйтесь — именно башкиры являются бесспорным чемпионом Российской империи по восстаниям. Какие там чеченцы, какие поляки? Никто и никогда в нашей истории не бунтовал чаще и продолжительнее, чем башкиры. Для примера — ко времени отправки «Известной экспедиции» в истории Башкирии было уже три масштабных восстания против царской власти: в 60-х и 80-х годах XVII века и продолжавшееся семь лет восстание в начале XVIII века. Последнее было окончательно подавлено только в 1711-м году, и многие башкиры во времена строительства Оренбурга прекрасно помнили эти события 20-летней давности.
Добравшаяся до Уфы экспедиция готовилась заложить город в устье реки Орь, а у башкир продолжалось нездоровое брожение. В этом вопросе Кирилов, надо сказать, действовал как истинный администратор — сор из избы не выносил, в Питер докладывал, что все идет как нельзя лучше, обстановка самая что ни на есть благоприятная, скоро Оренбург будет основан. Хотя сам новоназначенный статский советник, думается, прекрасно понимал всю отчаянность положения. Его проект действительно висел на волоске, и даже если бы сам Кирилов умудрился каким-то образом не почувствовать сгущающееся напряжение, то Тевкелев проморгать никак не мог. Скрыть от старого разведчика назревающие неприятности, тем более — подготовку к массовому восстанию, было немыслимо. Однако ни тот, ни другой не паниковали — как мне кажется, и Кирилов, и Тевкелев просто недооценили масштаба назревающих событий, думали, что все ограничится недовольным ропотом.
Меж тем, напряжение в Башкирии все нарастало и нарастало. Тучи сгустились настолько, что о готовящемся восстании прослышал уже и всесильный управляющий формирующейся уральской промышленности, начальник Главного управления казенных заводов Василий Татищев — тот самый, оставшийся в памяти поколений не высокопоставленным администратором, а первым русским историком. Как только слух дошел до Татищева, тут же включился традиционный алгоритм действий русского чиновника. Чтобы прикрыть, случись что, свою задницу, Татищев мгновенно настучал на соседей, отправив докладную в Петербург, а копию — Кирилову. Кирилов не менее технично наезд парировал, отчитавшись что, мол, навет это, батюшка Бирон, навет и лжа подлая, под нашу экспедицию завистники роют, чтобы нам палок в колеса насовать, план сорвать, и тебя громкой славы лишить.
Из Петербурга на Татищева цыкнули, но задумались.
ГЛАВА 35. Почти целиком заимствованная
Меж тем ситуация становилась все хуже и хуже. Еще ничего не случилось, но из Башкирии уже потихоньку потянулись беженцы — не дожидаясь резни, стали съезжать с насиженных мест живущие среди башкир русские, чуваши и прочая черемиса. Любое восстание — это всегда «мы против них», и всем, кто не «мы», будь они хоть четыреста раз лояльны, стоит позаботиться о своей шкуре. Желательно — заранее, просто потому, что с началом бунта он сразу превратится в лучшем случае в пустое место, но скорее всего — просто станет добычей. Любой большой бунт можно прохлопать и упустить в Петербурге, но здесь, на месте, все обо всем знают, или, по крайней мере, догадываются «задолго до того как». Ожидание бунта иногда даже страшнее самой кровавой оргии непослушания. По крайней мере, судя по воспоминаниям, это именно так.
И здесь я опять немного отвлекусь. Очень трудно объяснить сегодняшнему читателю, что же это такое — массовый бунт. Можно сколько угодно слушать про «кровь людская — что водица», про «Пугач закон отменил», но понять это нам сегодняшним — практически невозможно, слишком далеко мы от мира, в котором происходят настоящие бунты. Слишком чужой этот мир для нас, практически — инопланетный. Тогдашний бунт — это не сегодняшние массовые выступления на майданах и площадях. Сегодняшние неповиновения — это все-таки чаще всего просто декларативное выражение недовольства. Самое страшное что может случиться с тобой на таких акциях — это дубинкой по голове или куском асфальта в лицо. Самое суровое наказание за подобный бунт — несколько лет в тюрьме с долгими препирательствами адвокатов и жадным вниманием прессы. Случаются, конечно, и кровавые бунты, но — именно из-за своей редкости — они мгновенно становятся мировыми сенсациями.
