Елизавета I - Маргарет Джордж
– Его расчет оправдался, – сказал Бёрли.
Его усталый голос звучал лишь немногим громче шепота. В последнее время он редко выходил из дому; то, что сегодня он все же появился в моем дворце, о многом говорило.
– Париж наотрез отказывался принять его, а править Францией без Парижа невозможно. – (Вид у него был понурый, как у старого пса.) – Это, ваше величество, неоспоримый факт.
– Факт? Факт?! – не выдержала я. – Дыхание Господне! Свитуновы штаны! Разве человек не может подогнать или подправить факты? Неужели он не мог убедить Париж?
Произнося эти слова, я уже отдавала себе отчет в том, что вероятность этого была крайне мала.
– Париж – город сугубо католический, – сказал Роберт. – К его же собственному несчастью!
Я подумала обо всех тех деньгах, которые с таким трудом наскребала, чтобы поддерживать Генриха IV, протестантского претендента на французский престол. Меня накрыла горячая волна ярости. Я обескровила мою страну, мою бедную страну ради того, чтобы посадить на трон этого отступника! А теперь оказывается, что все напрасно!
К тому же я потеряла единственного своего крупного союзника. Теперь, если не считать скандинавов, в Европе не осталось ни одного протестантского правителя. Нидерландцы все еще бунтовали, но ничего не разрешилось. В Германии было несколько пфальцграфов и принцев. Все остальные страны – Испания, Польша, Ирландия, Италия, а теперь и Франция – прочно пребывали в папской власти.
Чертовы парижане! Чертовы французы! Чертов Генрих! Неужели победа над армадой пошла прахом? Неужели мы обречены на вечное одиночество?
– Проклятый предатель! – воскликнула я. – И это после всех его уверений!
Мне вдруг почему-то вспомнилась бессмысленная смерть младшего брата Эссекса. Он погиб ни за что, ни за что, ни за что… Мне хотелось выцарапать Генриху глаза, заставить его заплатить.
– Он поступил так, как счел необходимым, – мягко произнес Роберт. – Его сердце к этому не лежало.
– Да будь оно проклято, его сердце! – вскричала я. – Мне нет никакого дела до его сердца! Пусть хоть сварят его в елее!
Бёрли рассмеялся, что явно далось ему с трудом.
– До чего же вы похожи на вашего отца, – сказал он.
– Если бы у меня были средства… если бы я могла… я собрала бы такую армию, чтобы наказать этого иуду… Он еще хуже Филиппа!
– Едва ли, ваше величество, – подал голос Роберт. – Он не объявлял вам войну. Он будет католиком исключительно по расчету, а не по убеждению. Вы можете по-прежнему считать его своим союзником.
– Я не могу считать своим союзником отступника, – отрезала я. – Я не питаю к таким, как он, никакого уважения.
– Что лучше – союзник, которого не уважаешь, или лютый враг, который неколебим в своих принципах?
– О! – воскликнула я. – Пусть оба горят в аду!
– Но до тех пор от кого вам больше толку? – настаивал Роберт.
– Не будет от них никакого толку, ни от кого из них.
Но в итоге, разумеется, после нескольких укоризненных писем я вынуждена была заключить с ним худой мир. Иного выхода у меня не было. Его циничное обращение в католицизм, продиктованное политическими соображениями, стало еще одной вехой на моем пути к мудрости и расставанию с иллюзиями.
Близился мой шестидесятый день рождения. И в точности так, как шестьдесят лет тому назад мать удалилась в свои покои в ожидании моего появления на свет, я удалилась в те же самые покои в Гринвиче. В январе мои родители тайно обвенчались, в июне мою мать короновали, а начиная с августа она, как предписывал древний обычай, затворилась в своих покоях в Гринвиче. Мой отец тоже появился на свет в Гринвиче, и он хотел почтить это место рождением своего долгожданного сына. Все были уверены, что родится именно сын, ну или делали вид, что были уверены. Несомненно, у кого-то имелись на этот счет определенные сомнения и приметы, однако никто не отваживался заговорить о них вслух – или, быть может, мой отец отказывался слушать. Когда в седьмой день сентября я родилась девочкой, а не мальчиком, он был ошеломлен. Но виду не подал, сказав моей матери: «Что ж, любовь моя, хотя на сей раз это дочь, за ней последуют сыновья!» И поцеловал ее.
Он нарек меня Елизаветой в честь своей матери, велел перепечатать прокламации, возвещавшие о рождении принца, и устроил мне пышные крестины, куда были приглашены все сановники королевства.
За пределами его страны никто не признал меня законной наследницей, и хитроумная церемония, которую он придумал, чтобы продемонстрировать противоположное, имела обратный эффект.
Шестьдесят лет назад… В этом году первые сентябрьские дни выдались жаркими – а как было в тот год? Обливалась ли моя мать потом, переходя из комнаты в комнату в запертых покоях? Молилась ли о прохладе, когда у нее начались роды? Мне тоже хотелось, чтобы погода была попрохладнее. Удушающий зной отнюдь не помогал облегчить приступы жара, которые все еще случались время от времени. Я бродила по комнатам, в которых, казалось, незримо витал дух моей матери, и пыталась представить, что она чувствовала тогда, как будто это каким-то образом могло на краткий миг вернуть ее мне.
Я совсем ее не помнила. Как ни старалась, не могла воспроизвести в памяти ни ее лица, ни ее голоса. Я приказала сделать перстень, на котором ее миниатюрный портрет соседствовал с моим, но это был единственный способ бросить на нее взгляд в течение дня. Не слишком-то хорошая замена. Вот тут ступали ее ноги… Вот тут она, должно быть, разворачивалась, облокачивалась на подоконник и выглядывала из окна, чтобы полюбоваться широкой рекой, подставляя лицо дуновению ветерка. Она ускользала от меня, точно тень.
Я запретила все чествования по случаю дня рождения. Мне не хотелось напоминать никому, сколько мне лет. Шестьдесят – само это слово звучало как синоним старости, вызывая в памяти другие слова, такие как «седобородый», «дряхлый», «маразматик», «подагра», «древний», «немощный», «выживший из ума». Я знала наверняка, потому что много лет назад сама так считала. Теперь же я стала исключительно чувствительной ко всем подобным словам, а это свидетельствовало о том, что я сама оказалась в этой точке… или боялась, что другие так подумают.
Я по-прежнему была статной и крепкой и на здоровье не жаловалась. Мои волосы под париками поблекли и стали скорее медовыми, чем огненно-рыжими; в них уже змеились седые пряди. Мне требовались очки, чтобы читать, иначе буквы расплывались, превращаясь в бессмысленные черные закорючки. Я быстрее уставала и по утрам бывала раздражительна. Но все это незначительная плата старине Хроносу, и
