Дэн Симмонс - Черные холмы
Его зовут Алекс, и он настолько поражен выставкой, в особенности мистером Теслой и мистером Эдисоном, что у него появилась новая цель в жизни — вырасти и изобрести механический арифмометр, который будет уметь думать.
Паха Сапа трясет головой, чтобы прогнать незваные, мечущиеся образы, слова, имена и детские воспоминания. Его восприятие в этот момент усилилось, чего он и опасался, а все из-за близости мисс де Плашетт… и тем больше у него оснований избегать прямых кожных контактов с ней. Он не хочет заглядывать в ее мысли и воспоминания. Ему очень важно не делать этого. Не теперь. Пока еще — нет. А если повезет — то никогда.
Он вдруг понимает, что она шепчет ему:
— Паха Сапа, вы не больны?
Он открывает глаза и видит, что ее рука в перчатке парит над его запястьем.
Паха Сапа отодвигает руку и улыбается.
— Идеально. Замечательно. Просто я только что обнаружил, что боюсь высоты.
Охранник-кондуктор с нафабренными усами, Ковач, подозрительно поглядывает на Паха Сапу, словно этот пассажир с длинными, заплетенными в косички волосами может впасть в бешенство и, как это сделал неделю назад другой пассажир, сошедший с ума от страха, начать молотить по стенам, разбивать стекло, гнуть железную дверь в безумной попытке бежать, хотя они и находятся на высоте в сто футов. Во время того происшествия, как писалось в газетах, безумца остановила женщина, которая сорвала с себя юбку и набросила ее на голову этого человека, после чего он немедленно стал тише воды ниже травы.
Паха Сапа знает, что такой ослепляющий капюшон хорошо действует на запаниковавших лошадей. Почему бы и не на взбесившихся пассажиров колеса Ферриса? Это более эффективное средство, чем мешочек, наполненный дробью, который вроде бы спрятан в кармане охранника.
Тормоза отпущены, вагон снова покачивается, и они продолжают подъем.
Теперь они находятся в апогее («апогей» — слово, которое Паха Сапа узнал, когда три иезуита в маленькой палаточной школе в горах над Дедвудом целый год пытались вбить азы греческого в его сопротивляющуюся голову), когда мисс де Плашетт делает что-то… необычное. И навсегда изменяет его жизнь.
Вагон резко останавливается на вершине колеса и начинает раскачиваться сильнее, чем во время двух предыдущих остановок. Рива и ее внучка начинают стонать. Маленький Алекс вопит от радости, вероятно предполагая, что сейчас неминуемо произойдет полное разрушение колеса. Длинноносый дедушка Дойл гладит мальчика по голове.
У кондуктора отвисает нижняя челюсть. Он вскрикивает:
— Мисс…
Этот крик вызван тем, что мисс де Плашетт внезапно переместилась в середину вагона, подобрала длинные юбки, запрыгнула на одно из низеньких, круглых, обтянутых бархатом сидений и теперь стоит на нем, легко удерживая равновесие, стоит очень прямо, вытянув руки в стороны ладонями вниз, голова откинута назад, глаза закрыты.
— Пожалуйста, мисс… вы не должны, мэм!
Голос охранника Ковача звучит явно обеспокоенно, но, когда он начинает двигаться к Рейн, Паха Сапа инстинктивно встает между ними. Никто не смеет прикоснуться к мисс де Плашетт, пока он рядом.
Широко улыбаясь, держа голову по-прежнему закинутой далеко назад, Рейн словно собирается прыгнуть и выплыть наружу по воздуху (каким-то волшебным образом, потому что иначе не преодолеть стекло и проволочную сетку) через окно в голубое иллинойское небо. Но вместо этого она опускает руки и правую протягивает Паха Сапе.
— Вашу руку, прошу, дорогой сэр.
Паха Сапа берет ее за руку (радуясь тому, что на нем и на ней перчатки и не произойдет контакта, который может вызвать бог знает какие видения), и она легко и грациозно спрыгивает на пол. Охранник Ковач возвращается на свое место у запертых южных дверей и в буквальном смысле спасает лицо, начиная поглаживать нафабренные усы.
Мисс де Плашетт говорит вполголоса, и в ее тоне не слышно извиняющихся ноток.
— Просто мне на несколько секунд хотелось стать выше всех в Иллинойсе — а может, и в стране. Теперь я прогнала эту мысль.
Колесо снова начинает двигаться. Теперь они вдвоем переходят к западной стороне вагончика; бабушка Рива и дедушка Дойл с маленьким Алексом и двумя другими детьми чуть подвигаются, освобождая место этой психопатке, но тоже улыбаются.
Под ними на западе игрушечные башенки аттракциона «Старая Вена». До них доносится музыка из многокупольного Алжирского театра. Дальше по мидвею видна цепочка страусов и северных оленей из Лапландской деревни, смешавшихся в чудесной, но туманной метафоре. На севере виднеется грязное пятно над городом Чикаго, и Паха Сапа понимает, что виновата в этом, вероятно, городская промышленность, дымовые трубы, паровозы и другие машины. Что же там будет зимой, когда топят сотни печей, спрашивает он себя. Он уже видел, что Чикаго — это Черный город рядом с игрушечным Белым городом выставки.
Мисс де Плашетт улыбается и показывает на аэростат дальше на западе и справа по мидвею. Аэростат, привязанный мощным тросом, находится на высоте по меньшей мере в сотню футов, но это ниже, чем они сейчас. (Три дня спустя, 9 июля, Паха Сапа с площадки шоу «Дикий Запад» увидит, как появится воронкообразная туча, а потом смерч со скоростью сто миль в час обрушится на мидвей, на колесо Ферриса, на все здания и экспонаты. В павильоне «Промышленные товары и гуманитарные науки» будут выбиты громадные стеклянные панели, а из купола Дома машиностроения выдран кусок кровли длиной сорок футов. Неожиданный порыв ветра подхватит пустой аэростат, прежде чем его успеют опустить, и великолепный грибообразный аппарат из цветного шелка, на который они с мисс де Плашетт смотрят сейчас, будет разодран на тысячи ярдов шелковых тряпок, многие из которых унесет более чем на полмили. А вот колесо мистера Ферриса, которое в тот момент, когда на него налетит смерч, будет почти целиком заполнено пассажирами, без всяких проблем выдержит удар.)
Они возвращаются вниз и снова начинают подниматься. Пассажиров больше не подсаживают и остановок нет. Второй круг чудеснее первого.
Паха Сапа знает, что паровые котлы, которые дают энергию для колеса Ферриса, из эстетических соображений отнесены в сторону более чем на семьсот футов за Лексингтон-авеню, но он представляет себе, как ускоряется громадный маховик и котлы начинают ворчать громче. Ему кажется, что он слышит, как увеличивается давление пара в гигантских цилиндрах двигателя мощностью в тысячу лошадиных сил у основания колеса. Один взгляд на разрумянившееся лицо и ярко горящие глаза Рейн де Плашетт говорит ему, что и она слышит это.
Дальнейшее молчание. Даже Дойл, Рива, Алекс и двое других детишек в противоположном углу затихли. Кондуктор повернулся к ним спиной и смотрит из окна у дверей. Теперь единственный звук, который они слышат, — это свист воздуха, рассекаемого вагончиком, да время от времени поскрипывание кронштейна вверху или низкий, почти неслышный скрежет гигантской центральной оси не далее чем в семидесяти футах от них.
Их вагончик поднимается выше, выше по мере того, как они ровно и бесшумно набирают высоту; снова появляется Белый город на востоке. Паха Сапа смотрит вдаль, за поросший лесом остров, лагуны и верхушки деревьев, на озеро Мичиган и видит, как высокое дневное солнце прорывается сквозь облака и одним световым лучом пронзает воды озера. Этот луч так ярок, что все вокруг словно темнеет: мидвей, Белый город, деревья и лагуны, люди, гавань и само озеро — и наконец остается только этот мощный луч, упершийся в небольшой кружок волнующихся вод озера Мичиган на востоке.
Почему этот вид так устрашающе знаком ему? Почему он так трогает его?
Паха Сапа понимает это в тот момент, когда вагон достигает высшей точки, переваливает через нее и Белый город, озеро Мичиган и пророческий луч света скрываются из виду; после этого перед ними открывается западная оконечность мидвея и снова прерии вдалеке. Поражает даже этот вид с его многочисленными оттенками зеленого и бурого, смягчающимися к далекому горизонту — к таким хорошо знакомым ему прериям в тысяче миль к западу, — но еще и с сетью железных дорог, бегущих паровозов, которые направляются в Чикаго, пятная небеса перьями темного дыма.
Но во время второго круга и начавшегося спуска Паха Сапу и (он в этом уверен, и никакие такие видения для подтверждения этого ему не нужны) Рейн де Плашетт захватывает вовсе не пейзаж за окном. Это наслаждение и упоение скоростью и движением в пространстве. Паха Сапа удивлен мыслью, которая приходит к нему теперь: «Только вазичу способны на такое. Пожиратели жирных кусков вакан на свой манер, и их магия очень сильна».
Потом все заканчивается, они останавливаются, охранник достает медный ключ, отпирает северную дверь, и они выходят из вагончика, а на противоположной южной стороне уже ждут толпы новых пассажиров. Мостки и ступеньки под балками, металлические арки вокруг громадного колеса и под ним — это все словно из романа Жюля Верна. (У братьев в палаточной школе под Дедвудом по какой-то необъяснимой причине оказались английские переводы — он был уверен, что братья сами и переводили с французского, — «Путешествия к центру земли», «С Земли на Луну», «Двадцати тысяч лье под водой» и новейшего «Вокруг света за восемьдесят дней», они лежали в сундуке в их собственной палатке, и Паха Сапа тайком входил туда и воровал — брал на время — эти книги; он прочел их все за те недели, что его обучали чтению.)
