Валерий Замыслов - Иван Болотников
— Сватов?.. А не выставит за порог? У меня ни кола, ни двора. Батюшка же твой к богатеям тянется.
— И вовсе не тянется. Просто неурядливо жить не хочет. Уж ты поверь мне, Васенька. Зашли сватов.
— Ладно, зашлю, — хмуро проронил Васюта. — Но коль откажет — выкраду тебя. Так и знай!
Первым делом Васюта заявил о своем намерении Болотникову, Тот в ответ рассмеялся!
— Да ты холостым-то, кажись, и не хаживал. А как же ясырка твоя? Давно ли с ней распрощался?
— Ясырка ясыркой. То нехристь для забавы, а тут своя, донская казачка. И такая, брат, что не в сказке сказать…
— Ужель Любава тебя присушила? А я-то думал, вовек не быть тебе оженком, — продолжал посмеиваться Болотников.
— Все, Иван, отгулял. Милей и краше не сыскать… Да вот как на то Солома глянет? Казак он собинный. Вечор меня из дому выгнал. Ложкой об стол… Ты бы помог мне, Иван.
— Солома — казак серьезный.
Болотников, перестав улыбаться, искоса, пытливо посмотрел на Васюту.
— Давно ведаю тебя, друже. Славный ты казак, в товариществе крепок, да вот больно на девок падок. Побалуешься с Любавой и на другую потянет. А казачка она добрая. Как же мне потом с Соломой встречаться?
— Да когда ж я тебя подводил! — вскричал Васюта и, распахнув драный зипун, сорвал с груди серебряный нательный крест. — Христом-богом клянусь и всеми святыми, что до смертного часа с Любавой буду!
— Ну, гляди, друже. Будь своему слову верен… Дойду до Соломы, но коль откажет — не взыщи. Я не царь и не бог, тут, брат, дело полюбовное.
С раздорским есаулом родниковский атаман покалякал в тот же день. Повстречал его у Войсковой избы.
— Ваську Шестака ведаешь? — без обиняков приступил к разговору Болотников.
— Как не ведать, — хмыкнул Солома. — Он что у тебя совсем рехнулся? На стенах, кажись, без дуринки был.
— Кровь в казаке гуляет, вот и ходит сам не свой. Любава твоя дюже поглянулась, жениться надумал.
Солома насупился, над переносицей залегла глубокая складка, глаза построжели.
— О том и гутарить не хочу. Одна у меня Любава. Нешто отдам за Ваську дите малое?
— Видали мы это дите. Не Любава ли лихо ордынца била?
— Все били — и стар, и мал.
— Вестимо, но Любаву твою особо приметили. А ты — «дите».
— Рано ей замуж, — еще более нахохлился Григорий Солома.
Любил он дочь, пуще жизни любил. Сколь годов тешил да по-отечески пестовал! Сколь от беды и дурного глаза оберегал! Души в Любаве не чаял, был ей отцом, и заступником, и добрым наставником. Часто говаривал:
— Ты, дочка, на Дону живешь. А житье наше лихое, казачье. Сверху бояре жмут, с боков — ногаи и турки, а снизу татаре подпирают. Куда ни ступи всюду вражья сабля да пуля. Вот и оберегаю тебя от лиха.
— А ты б, батюшка, к коню меня прилучил да к пистолю. Какая ж из меня казачка, коль в избе сидеть буду, — отвечала отцу Любава.
— Вестимо, дочка, та не казачка, что к коню не прилучена, — молвил Григорий Солома и как-то выехал одвуконь с Любавой за крепость. Через неделю она вихрем скакала по ковыльной степи. Озорная, веселая, кричала отцу:
— Славно-то как, тятенька! Ох, как славно!
Научил Григорий дочь и аркан метать, и стрелу пускать, и пистолем владеть. Наблюдая за Любавой, довольно поглаживал каштановую бороду.
— Хлопцем бы тебе родиться. Да храни тебя бог!
Хранил, оберегал, лелеял.
И вот как снег на голову — ввалился молодой казак в избу и бухнул: «Отдай за меня Любаву»! Это богоданную-то дочь увести из родительского дома? Ишь чего замыслил, вражий сын!
— Не пора ей, Болотников, ты уж не обессудь, — стоял на своем Солома.
Болотников глянул на есаула и по-доброму улыбнулся.
— Ведаю твое горе. Дочку жаль. Да ведь не в полон отдавать, а замуж. Как ни тяни, как в дому ни удерживай, но девке все едино под венец идти. Самая пора, Григорий. Любаве твоей восемнадцать минуло. Не до перестарок же ей сидеть.
— Любаве и дома хорошо, — буркнул Солома.
Гутарили долго, но так ни к чему и не пришли. Солома уперся — ни в хомут, ни из хомута. Знай свое гнет: не пора девке, да и все тут!
— Худо твое дело, Васюта, — молвил Шестаку Болотников. — Солому и в три дубины не проймешь.
Васюта и вовсе пригорюнился. Черная думка покоя не дает: «Не по душе я домовитому казаку. Отдаст ли Солома за голутвенного… Так все едино по ему не быть. Увезу Любаву, как есть увезу! Пущай потом локти кусает».
А Солома не спал всю ночь. Кряхтел, ворочался на лавке, вздыхал. Всяко прикидывал, но ни на чем так и не остановился. Утром глянул на Любаву, а та бродит как потерянная, невеселая, аж с лица спала.
— Что с тобой, дочь? Аль неможется?
— Худо мне, тятенька, — со слезами ответила Любава и замолчала.
— Отчего ж худо тебе? Не таись.
— Ты Василия прогнал… Люб он мне.
— Люб? Ужель чужой казак милее отца-матери?
— И вы мне любы, век за вас буду молиться. Но без Василия мне жизнь не мила. Он суженый мой.
Пала перед отцом Любава на колени, руками обвила.
— Пожалей, тятенька! Не загуби счастье мое. Отдай за Васеньку, христом тебя прошу!
Никогда еще Солома не видел такой дочь; глаза ее умоляли, просили участия и сострадания. И Солома не выдержал: украдкой смахнул слезу, протяжно крякнул и, весь обмякнув, поднял дочь с коленей.
— Люб, гутаришь, Васька?
— Люб, тятенька. Уж так люб! Благослови.
Григорий глянул на Любаву, тяжко вздохнул и молвил печально:
— Я твоему счастью не враг, дочь… Ступай за Василия. Кличь мать.
ГЛАВА 4
СВАДЬБА
И начались хлопоты!
Первым делом выбрали сваху и свата. О свахе долго не толковали: ею согласилась быть Агата. А вот на свате запнулись. Выкликали одного, другого, третьего, но все оказались в этом деле неумехи.
— Тут дело сурьезное, — покручивая седой ус, важно гутарил дед Гаруня. — Надо, чтоб и хозяевам был слюбен, и чтоб дело разумел, и чтоб язык был как помело.
— Да есть такой! — воскликнул Нечайка Бобыль. — Тут и кумекать неча. Устимушка наш. Устимушка Секира!
— Секира? — вскинув брови, вопросил Гаруня.
— Секира? — вопросили казаки.
И все примолкли. Устим с отрешенным видом набивал табаком трубку. Дед Гаруня, продолжал крутить ус, оценивающе глянул на Секиру и проронил:
— А что, дети, Устимко — хлопец гарный. Пусть идет к Соломе.
— Как бы лишнего чего не брякнул. Солома могет и завернуть экого свата, — усомнился казак Степан Нетяга.
— А то мы Секиру спытаем. Не наплетешь лишку, Устимко?
Секира раскурил от огнива трубку, глубоко затянулся и, выпустив из ноздрей целое облако едкого дыма, изрек:
— Не пойду сватом.
— Як же так? — подивился Гаруня. — То немалая честь от воинства.
— Ступай, Устимка, раз казаки гутарят, — произнес Мирон Нагиба.
— Не пойду, коль мне доверья нет, — артачился Секира.
— Тьфу, дите неразумное! — сплюнул Гаруня. — Да кто ж то гутарил? Я того не слышал. А вы слышали, дети?
— Не слышали! — хором закричали казаки.
— Добрый сват Секира!
— Любо!
Гаруня поднял над трухменкой желтый прокуренный палец.
— Во! Чуешь, Устимко, как в тебя хлопцы верят?
— Чую, дедко! — рассмеялся Секира, и лицо его приняло обычное плутоватое выражение. — Пойду свашить, Да вот токмо наряд у меня небоярский.
Вид у казака был и в самом деле неважнецкий. Не кафтан — рубище, шапка — отрепье, сапоги развалились.
— Ниче, — спокойно молвил Гаруня. — Обрядим. А ну, хлопцы, беги по Раздорам. Одолжите у домовитых наряд, Прибоярим Устимку!
И прибоярили! Часу не прошло, как стал казак хоть куда. Нашли для Секиры голубой суконный кафтан, расшитый золотыми узорами, новехонькую шапку, отороченную лисьим мехом, белые сапожки из юфти с серебряными подковами.
Но еще краше вышла к казакам Агата. Была она в багряной атласной шубке с круглым горностаевым воротом, в кокошнике из золотой ткани, богато расшитом мелким жемчугом. Статная, чернобровая, белолицая — глаз не отвести! Глянула лучистыми глазами на Болотникова, улыбнулась радостно. А Болотников будто только теперь увидел ее необычно яркую красоту, влажный блеск ласковых глаз, и какая-то смутная тревога пала на сердце.
«Славная же у Федьки женка», — невольно подумалось ему.
Осенив крестом свата и сваху, дед Гаруня повелел им шествовать к Соломе, но Секира вдруг почему-то повернул вспять.
— Ох, недобрая примета. Расстроит нам свадьбу Устимко! — досадливо махнул рукой Гаруня. — Ты чего, хлопчик?
— Кочергу с помелом забыл. Без того свашить не ходят, — отвечал Секира.
— Гарно, хлопец! — одобрил Гаруня. — Слышал о таком деле.
Вновь пошли: Агата — с хлебом-солью, Секира — с помелом да кочергой наперевес.
Григорий Матвеич свахой остался доволен: Агата всегда была ему по душе. А вот Секиру принял с прохладцей.
