Валерий Замыслов - Иван Болотников
— Твоими бы устами, Афоня… Долго ли ждать. Студено тут.
— А ты потерпи, Иванка, потерпи. Не каждый год зимой в овин лазишь, Уж больно дело-то прокудливо, хе-хе.
Говорили вполголоса, а потом и вовсе перешли на шепот: вот-вот должны были прийти девки. В овине просторно, но темно, хоть глаз выколи. Над головой — садило из жердей, на него обычно ставили снопы, а теперь пусто: хлеб давно убран, обмолочен и свезен в избяной сусек.
Но вот послышались приглушенные голоса. Девки зашли на гумно и робко застыли у овина.
— Ой, сердечко заходит, девоньки. Не вернуться ли в деревню? — тихо, дрогнувшим голосом произнесла Аглая.
— Нельзя вспять, гуменника огневаем, — молвила Меланья.
— Вестимо, девоньки. Надо лезти, — сказала Анфиска.
— Вот и полезай первой… Давай, давай, Анфиска, — подтолкнула Меланья.
Анфиска, охая и крестясь, полезла на садило. Распахнула полушубок, задрала сарафан, присела. Афоня, едва сдерживая смех, тихонько огладил гузно ладонью. Анфиска взвизгнула и свалилась к девкам; те подхватили под руки, затормошили.
— Ну как? Каков жених?
— Не повезло, девоньки, — всхлипнула Анфиска. — С бедным мне жить.
— Ну ничего, был бы жених, — утешала ее Аглая, взбираясь на овин. Вскоре соскочила со смехом. — Никак, рукавицей провел.
— Счастье те, Аглая. А ить рябенькая, — позавидовала Меланья. Подсадите, девки.
Меланья, как клушка, взгромоздилась на насест, свесила оголенный зад, перекрестилась.
— Благослови, господи!
Афоня поплевал на ладонь, размахнулся и что было сил гулко шлепнул деревянной лопатой по широкому тугому заду. Меланья подпрыгнула, истошно, перепуганно закричала и ринулась мимо девок из овинника. Девки побежали за ней, а в яме неудержимо хохотали Афоня с Иванкой.
— Глянь, батько, что Секира вытворяет, — толкнул атамана Васюта.
— Что? — сгоняя задумчивую улыбку, спросил Болотников. Повернулся к Устиму. Тот, в драной овчинной шубе, спесиво восседал на бочке и корчил свирепую рожу.
— На ордынского хана схож. Ну, скоморох!
Донцы смеялись.
ГЛАВА 2
ЗИПУНОВ И ХЛЕБА!
По городу звенели топоры.
Есаул Григорий Солома рубил новую избу. Дело двигалось споро: избу ладили полсотни казаков из голытьбы. Солома — донец урядливый, степенный, в кабаках не засиживался, деньгу имел. Собрал артель повольников с топорами, снял черную баранью трухменку, низко поклонился.
— Помогите избу срубить, братья-казаки. Не обижу, сколь запросите, столь и отвалю.
Казаки покумекали и сказали:
— Знаем тебя, Гришка. Ты хошь из домовитых, но казак добрый. Поставим тебе терем. А за помогу — пять ведер горилки да десять рублев. За три недели срубим.
Насчет горилки казаки, конечно, загнули: после победного пира Раздоры остались без вина. Но Солома, на диво, согласно мотнул бородой.
— В погребке бочонок сохранился. А в нем шесть ведер. Выкатывайте, братья-донцы.
— За неделю срубим! — воодушевилась артель.
И срубили! С горницей, повалушей, светелкой, на добротном высоком подклете. Григорий Солома ходил да радовался. Давно хотелось в таком тереме пожить. Бывало, в курной избенке слепился, а тут вон какой двор: с избой белой да черной, да с журавлем, да с мыльней. Как тут не возрадоваться!
Гришка Солома прибежал на Дон еще лет десять назад; прибежал из деревни Рыловки, что под Нижним Новгородом; да прибежал не один, а со всей деревней.
На Дону пришелся по нраву повольпице. Беглый мужик из Рыловки оказался не только смелым гулебщиком, но и рассудительным, башковитым казаком. К его толковым советам всегда прислушивались, не зря же потом круг выдвинул Солому в раздорские есаулы.
Пока Григорий ухал с казаками топором, Домна Власьевна с дочкой Любавой ютились в землянке. Правда, их хотел забрать в свой курень Федька Берсень, но Солома отказался.
— У тебя и без того тесно. А нам уж недолго, потерпим.
Федька особо и не настаивал, у него и в самом деле на базу было людно: жили Болотников, Васюта, Мирон Нагиба, Нечайка Бобыль и Устим Секира. Агата закрутилась со стряпней: казаки дюжие — прокорми такую ораву! Но стряпня Агате не была в тягость, летала по базу веселая, улыбчивая. Федька и то как-то подивился:
— Светишься вся, будто солнышко. Аль победе казачьей не нарадуешься?
— Не нарадуюсь, Федор! Легко нонче на душе моей.
— Вот и добро. Не шибко-то часто вижу тебя веселой, — довольно молвил Федька.
Однако не знал он, что дело не только в казачьей победе: счастливые глаза Агаты все чаще и чаще останавливались на Болотникове, казалось, не было и минуты, чтобы она не подумала о родниковском атамане. А тот будто и не замечал ее ласковых, пристальных взглядов.
«Дичится меня. А отчего?.. Ужель Федора стыдится?» — раздумывала Агата.
Иван в курене показывался редко: все больше пропадал на крепостных стенах. Казаки, наблюдая за его ловкой, сноровистой работой, гутарили меж собой:
— Лихой казак Болотников. Дюже знатно галеры взорвал.
— Лихой и головой разумен. Струги-то он припрятать надоумил. Вот и сгодились.
— И душой не корыстен, на деньгу не падок. Все богатство на нем. Славный казак!
— Славный, не чета Богдану Васильеву. Тот и в сечу не кинется, и на деньгу лют. Хитер да лукав.
— Люб нам Болотников. Вот бы кого раздорским атаманом.
— А что? Возьмем и крикнем!..
Разговоры дошли до Васильева: всюду имел он глаза и уши.
«В силу входит Болотников, в большую силу, — раздумывал Богдан Васильев. — Ишь, как казаки о нем загутарили. А все та ночная вылазка… Уцелел, гультяй! Мекал, вместе с турками подорвется, а он живым вернулся да еще семь бочек пороха приволок. Ныне гоголем ходит, казаки за него хоть в пекло. Атаманом раздорским, вишь ли, помышляют крикнуть. И крикнут! Теперь тут вся голытьба собралась. Надо домовитых позвать да крепко погутарить».
Около двух месяцев станицы оставались в Раздорах, и вот наступил час, когда Богдан Васильев скинул перед воинством свою бобровую трухменку.
— Любо порадели, атаманы-молодцы! Не забудет вольный Дон вашей помощи. Крепость стала краше прежней. Не взять ее ни поганому ордынцу, ни турецкому янычару. Спасибо вам, казаки! — Васильев поклонился на все четыре стороны и продолжал. — Ноне большого набега ждать не придется, но ухо держи востро. Степняки и малым наскоком наделают беды. Быть всем настороже! Потому прошу всех станичных атаманов стоять на дозорах крепко и нести сторожевую службу так же ладно, как и допрежь несли. С богом, донцы!
Болотников протолкался к помосту, снял шапку; строгие глаза его остановились на Васильеве. Тот приметил, насторожился: что-то вывернет родниковский атаман?
— Выходит, по станицам разбежимся?
— По станицам, Болотников. Ты добро повоевал, — смягчил голос Васильев. — Станице твоей особый поклон. Знатные у тебя казаки!
— В Раздорах все лихо воевали, атаман. Каждому казаку надо земно поклониться.
— Любо, Болотников! — воскликнул круг.
Иван поднял руку, и на майдане стало тихо.
— Покумекать надо, братья-казаки. Стоит ли нам по степи разбредаться? Стоит ли нам под татарином стоять?
Васильев недовольно покачал головой.
— Худо гутаришь, Болотников. Нешто степь без дозоров оставим?
— Так на Дону не водится! — крикнул раздорский писарь Устин Неверков.
— Без дозоров не бывать Полю! — поддакнула старшина.
Болотников вновь поднял руку, укрощая майдан.
— Не о дозорах речь. Малые сторожи в степях оставим, а вот всему войску идти по станицам не с руки. Худое из нас воинство. Глянь, донцы, на кого мы похожи. Рваные, драные! Ни зипунов, ни порток, срам нечем прикрыть.
— Верно, Болотников! — дружно отозвалась повольница.
— Пообносились хуже некуда, батько! — обнажая из-под ветхого зипуна голый пуп, воскликнул Секира.
— А чем кормиться станем? — напирал на раздорского атамана Болотников. — Нет у нас ни хлеба, ни соли, ни вина. Святым духом сыт не будешь. А чем от поганого отбиваться? Ни свинца, ни пороху, ни ядер, На одну саблю положиться?
Круг поддержал:
— Дело, атаман!
— Не хотим голодом сидеть!
— Зипунов, хлеба и зелья!
Долго галдели, покуда Васильев трижды не стукнул булавой по перильцу.
— Ведаю ваши беды, атаманы-молодцы. Ведаю! О том я цареву посланнику Куракину гутарил. Обещал он высказать государю о нашей нужде. Великое мы дело содеяли — ордынца в Поле не пустили. Авось и пришлет Федор Иванович нам жалованье.
— Держался Авоська за Небоську, да оба в воду упали! — усмешливо бросил Болотников и, дерзкий, горячий, взбежал на помост. — Я вот что мыслю, донцы. Из «авоськи» мы не первый год кормимся. Довольно на царево жалованье уповать. Надо самим зипуны добыть. У бояр да купцов всего вдосталь. Тряхнем богатеев!
