Валерий Замыслов - Иван Болотников
Крепость оживала, молодела, поднимаясь новыми башнями. Среди плотников сновал отец Никодим, ворчал, потрясая медным крестом:
— Христопродавцы, греховодники! Храм наперед надо ставить. Сколь воинства пало, а за упокой и помолиться негде. Негоже, православные, забыли бога!
Казаки, стуча топорами, посмеивались:
— Поспеешь с храмом, отче. На твой лик будем креститься. Ты у нас на Николу-чудотворца схож. Бог-от простит.
— Не простит, греховодники! — ярился Никодим.
— Вестимо: у казака грехов, что кудрей на баране. Ни один благочинный не замолит. Так пошто нам храм, батюшка? Един черт в ад попадем, — хохотнул Устим Секира.
— Тьфу, окаянный! Не поминай дьявола… Ты и впрямь в преисподнюю угодишь. Примечал тебя, немоляху. Подле храма жил, но ко мне и ногой не ступал. В кабак бегал, нечестивец!
— А то как же, батюшка. Хоть церковь и близко, да ходить склизко, а кабак далеконько; да хожу потихоньку.
— Любо, Секира! — заржали казаки.
Никодим еще пуще разошелся:
— Прокляну, антихрист!
Секира, скорчив испуганную рожу, рухнул на колени.
— Батюшка, прости! В чужую клеть пусти, пособи нагрести да и вынести.
— Тьфу, еретик!
Никодим в сердцах сплюнул и побрел к атаману.
— Греховно воинство твое, без бога живут донцы. Мотри, как бы и вовсе от веры не отшатнулись.
— Не отшатнутся, отче. Аль ты наших казаков не ведаешь? Прокудник на прокуднике. А храм погодя поставим.
— Вот и ты не торопишься. Грешно, атаман!
— Допрежь крепость, отче. Ордынец рядом! — отрезал Васильев.
Донцы срубили Никодиму небольшую избенку. Тот заставил ее иконами, и к батюшке, будто в храм, повалили казачьи женки.
Секира веселил казаков, сыпал бакулинами. Донцы дружно гоготали.
Болотников лежал на охапке сена под куренем. Глянул на Секиру и невольно подумал: «Неугомон. Такой же мужик в селе Богородском был. Афоня Шмоток — бобыль бедокурый».
Вспоминая мужика и родное село, улыбнулся. Да и как тут смешинке не запасть! Довелось в парнях и ему прокудничать.
А было то в крещенье господне. В избу влетел бобыль Афоня, хихикнул:
— Умора, парень, ей-бо!.. Отец-то где?
— Соседу сани ладит. Ты чего такой развеселый?
— Ой, уморушка! — вновь хихикнул Шмоток и, сорвав с колка овчинный полушубок, швырнул его Иванке. — Облачайся, парень. Айда со мной.
— Куда, Афоня?
— На гумно. С тобой мне будет повадней.
— Пошто на гумно? — недоумевал Иванка.
— Седни же крещенье. Аль забыл? Девки ворожат, а парни озоруют. Облачайсь!
— А ты разве парень? — рассмеялся Иванка, натягивая полушубок.
— А то нет, — лукаво блеснул глазами Афоня и дурашливо вскинул щепотью бороденку. — Я, Иванушка, завсегда млад душой.
Вышли из избы, но только зашагали вдоль села, как Афоня вдруг остановился, хохотнул и шустро повернул вспять ко двору. Вернулся с широкой деревянной лопатой.
— А это зачем?
— После поведаю. Поспешай, Иванушка.
Село утонуло в сугробах. Надвигалась ночь, было покойно вокруг и морозно, в черном небе ярко мерцали звезды. Афоня почему-то повел Иванку на овин старца Акимыча, самого усердного богомольца на селе. Шмоток мел полой шубейки снег и все чему-то посмеивался.
…После обедни в храме Покрова жена послала Афоню к бабке Лукерье.
— Занедужила чевой-то, Афонюшка, — постанывая, молвила Агафья. Добеги до Лукерьи. Авось травки иль настою пользительного пришлет. Спинушку разломило.
Афоня вздохнул: идти к ведунье ему не хотелось. Жила бабка на отшибе, да и мороз вон какой пробористый.
— Полегчает, Агафья. Погрей чресла на печи.
— Грела, Афонюшка, не легчает.
— Ну тады само пройдет.
— Экой ты лежень, Афонюшка. Ить мочи нет. Сходи, государь мой, Христом-богом прошу!
— Ну, коли богом, — вновь вздохнул «государь» и одел на себя драную шубейку.
По селу шагал торопко, отбиваясь от бродячих собак. Псы голодные, злые, так и лезут под ноги.
Вошел в Лукерьину избу. Темно, одна лишь лампадка тускло мерцает у божницы. Снял лисий треух, перекрестился.
— Жива ли, старая?
Никто не отозвался. Уж не почивает ли ведунья? Спросил громче, вновь молчание. Пошарил рукой на печи, но нащупал лишь груду лохмотьев.
«Никак, убрела куда-то», — решил Афоня и пошел из избы. Открыл разбухшую, обледенелую дверь, постоял на крыльце в коротком раздумье и тут вдруг услышал голоса. К избе кто-то пробирался.
— Мы ненадолго, бабушка. Нам бы лишь суженого изведать.
«Девки!.. К Лукерье ворожить», — пронеслось в голове Афони, и по лицу его пробежала озорная улыбка. Вернулся в избу и сиганул на печь.
Девок было трое. Вошли, помолились, чинно сели на лавку.
— В поре мы, матушка Лукерья, — бойко начала одна из девок, дородная и круглолицая. — Поди, женихи придут скоро сватать, а женихов мы не ведаем. За кого-то нас батюшка Калистрат Егорыч отдаст?
«Приказчиковы девки, — смекнул Афоня. — То Меланья, чисто кобылица, уж куды в поре».
— Так, так, девоньки, — закивала Лукерья. — О молодцах затуга ваша.
Девки зарделись, очи потупили.
— Скушно нам, постыло, — горестно вздохнула вторая девка. — Хоть бы какой молодец вызволил.
«А то Аглая. Девка ласковая и смирная».
— В затуге живем, матушка Лукерья. Осьмнадцатый годок, а жениха все нетути. Каково?
«Анфиска. Эта давно на парней зарится. Бедовая!»
— Добро, девоньки, поворожу вам.
Лукерья зачерпнула из кадки ковш воды, вылила в деревянную чашку, бросила в нее горячих угольев да горсть каши.
— Ступайте ко мне, девоньки. Опускайте в чашу косы… Да не все разом, а по одной.
Первой опустила косу Меланья.
— Быть те ноне замужем. Вишь, уголек в косу запал.
— Ой, спасибо, матушка! В поре я, — рухнула на колени крутобедрая девка.
— В поре, дева, в поре, — поддакнула Лукерья. — Жди молодца. А топерича Аглаха ступай.
И Аглахе, и Анфиске наворожила бабка женихов. Девки возрадовались, принялись выкладывать на стол гостинцы.
— А богаты ли женихи-то? — выпытывала Меланья.
— На овин надо идти, девоньки.
— Пошто, матушка Лукерья?
— К гуменнику, девоньки. Он вам все и обскажет. Гуменник-то в эту пору по овинам бродит. Ступайте к нему.
— Страшно к нечистому, матушка, — закрестились девки. — Он хуже домового. Возьмет да задушит али порчу напустит. Каково?
— Не пужайтесь, девоньки. Гуменник в крещение господне добрый. Вы ему хлебушка да меду принесите.
— А как он обскажет-то, матушка Лукерья?
— Молчком, девоньки. Как в овин придете, то сарафаны подымите и опускайтесь на садило. Гуменник-то в яме ждет. Коль шершавой рукой погладит — быть за богатым. Ну, а коль голой ладонью проведет — ходить за бедным. Уж тут как гуменнушко пожалует.
— А как нам этот овин сыскать? Ужель во всяком нечистый сидит? вопросила Меланья.
— Не во всяком, девонька. Они добрых хозяев выбирают, кои благочестием ведомы. Ступайте на овин деда Акимыча. Там-то уж завсегда гуменнушко сидит. Ступайте с богом.
Девки накинули кожушки и выбежали из избы. Лукерья собрала со стола гостинцы, завернула в тряпицу. Встала к божнице.
— Помоги им, пресвятая дева. Дай добрых женихов…
Афоня взопрел, пот со лба и щек стекал в козлиную бороденку. Да тут еще тараканы в рот лезут.
Кубарем свалился на пол. Лукерья в страхе выпучила глаза: подле дверей поднималось что-то черное и лохматое. С криком повалилась на лавку, заикаясь, забормотала:
— Сгинь!.. Сгинь, нечистый!
«Нечистый» метнулся к двери, протопал по сеням и вывалился на улицу. Лукерья долго не могла прийти в себя, сердце захолонуло, язык отнялся. А «нечистый» тем временем прытко бежал по деревне. Влетел в свою избенку, плюхнулся на лавку, зашелся в смехе.
— Ты че, Афонюшка?.. Что тя разобрало? — заморгала глазами Агафья.
А Шмоток все заливался, поджимая руками отощалый живот, дрыгал лаптями по земляному полу. Агафья переполошилась: уж не спятил ли ее муженек? Пристукнула ухватом.
— Уймись!.. Принес ли травки пользительной?
— Травки? — перестал наконец смеяться Афоня. — Какой травки, Агафья.
— Да ты что, совсем очумел? За чем я тебя к Лукерье посылала?
— К Лукерье? — скребанул потылицу Афоня. Ах, да… Нету травки пользительной у Лукерьи… Пущай, грит, в баньке допарится. И как рукой.
— Да у нас и бани-то нет. Добеги до Болотниковых. Исай мужик добрый, не откажет.
— К Болотниковым, гришь? — переспросил он и, натянув облезлый треух, проворно выскочил из избенки.
Обо всем этом Афоня поведал Иванке уже в овине, когда сидели в черной холодной яме на охапке соломы и ожидали девок.
— Озорной ты мужик, — рассмеялся Иванка.
— Таким осподь сотворил. Каждому свое, Иванка. Вот ты не шибко проказлив. Годами млад, а разумом стар. И все что-то тяготит тебя, будто душа не на месте. А ты проще, парень, живи. Мешай дело с бездельем да проводи век с весельем.
