Анатолий Афанасьев - Одиссея генерала Яхонтова
В Москве он не был ровно десять лет. Новостройки конца 1936 — начала 1941 года уже стали старожилами, уже так срослись с городом, что даже Яхонтов иной раз колебался, вспоминая, видел он уже это или еще нет. Он не заметил в столице разрушений (разбомбленные дома были давно уже разобраны и на их месте устроены скверики), но влияние войны увидел всюду. Видно было, что город несколько лет не мог позволить себе должным образом следить за собой. Конечно, столичная толпа отличалась от той, что он видел на брянском вокзале, но и здесь было заметно, как война отбросила страну назад, как понизился жизненный уровень. Виктор Александрович заходил в магазины и смотрел, как люди «отоваривают карточки», читал объявления вроде того, что в этом месяце вместо мяса будет выдаваться селедка — из расчета 2 кг за 1 кг мяса. Узнал Яхонтов, что карточки бывают разные — литер «А», литер «Б», «рабочие», «служащие», «иждивенческие», «детские». Есть для слабых и УДП (усиленное дополнительное питание). Не потерявшие чувства юмора москвичи расшифровывали это название как Умрешь-Днем-Позже… Без карточек продавалось мороженое. Яхонтов замечал, как жадно едят его люди. Ему объяснили — сказывается сахарное голодание военных лет. И еще без всякой нормы можно было выпить. Чтобы послушать разговоры, Виктор Александрович отстоял однажды очередь к ларьку рядом с Концертным залом имени Чайковского. Очередь подвигалась медленно. Брали обычно сто или сто пятьдесят граммов водки и кружку пива. Яхонтов взял одно пиво и долго пил его, жадно впитывая разговоры вокруг. Тоска взяла его за сердце — он вспомнил фултонскую речь Черчилля, вспомнил нараставшие с каждым днем вопли о русской угрозе. Какая подлость! С тех пор как Яхонтов попал в СССР, он от каждого — от каждого! — слышал, что у того погиб отец, брат, сын, что в Германию угнали сестру, что от голода умерла мать, что разрушен дом, что работают люто, стиснув зубы, надо все восстанавливать. Ловил Яхонтов и реплики в адрес союзников. Реплики чаще всего иронические. Но о фултонской речи Черчилля мужики с пивными кружками в руках тоже знали.
«Вот тебе и железный занавес», — думал Яхонтов, знавший и то, что господин Черчилль позаимствовал сей термин у геббельсовской пропаганды. Есть занавес, есть, только повешен он не восточной стороной. И как обманывают на Западе сами себя, воображая, что эти мужики «в оппозиции» к своему правительству.
А также уловил в этой очереди Яхонтов, что русский язык обогатился еще одним ругательством — «власовец»…
И еще раз поразило Яхонтова московское метро, вернее — дальновидность правительства. Оказывается, и в войну продолжалась стройка. Сохранялись кадры. Значит, была уверенность в победе…
В отличие от прошлых наездов сейчас у Виктора Александровича были в Москве и старые друзья. Это прежде всего граф Алексей Игнатьев с милой Наташей. И едва устроившись в гостинице, Яхонтов попросил дежурную «Интуриста» найти телефон и адрес Игнатьевых. Вспомнилось, как в двадцать четвертом году, в Париже, тщетно ожидая советской визы, он встретился с Алексеем Алексеевичем и как они были рады, что оба душой оторвались от белоэмигрантщины и пошли по пути признания Советской России… А теперь граф Игнатьев — советский генерал и уже, считай, давний житель Москвы.
Они встретились на следующий же день и проговорили почти сутки. Боже мой, сколько же они не виделись — просто не верится. Но уж кого-кого, а Игнатьева Виктор Александрович всегда ощущал рядом. Алексей Алексеевич, может быть, и не подозревал, сколь важна была для Яхонтова его поддержка тогда, в двадцать четвертом. Виктор Александрович знал, что переход Игнатьева на советскую платформу привел к тому, что с ним порвали почти все близкие и даже мать. Он осторожно осведомился о ее судьбе. Оказалось, она умерла в 1944 году, в Париже, в 94 года…
— Обо веем ты прочтешь в моей книге, — сказал Игнатьев. — Я мечтал подарить ее тебе. Ну, как тебе нравится название? «Пятьдесят лет в строю». Неплохо, а?
Яхонтов понял, что Алексей Алексеевич предпочел бы не говорить на эмигрантские темы, и принялся расспрашивать его о том, что ему было не совсем ясно в советской жизни. Игнатьев обвел рукой стол, уставленный обильными и изысканными закусками:
— Ты же должен понять, Виктор, что мне созданы особые условия. Ни в этой квартире, ни в ресторане твоей гостиницы ты не увидишь страшной правды… Знаешь что? Тебе обязательно надо побывать на рынке и… и, пожалуй, где-нибудь на подмосковной станции, в Мытищах, к примеру, или в Люберцах.
— Зачем? — не понял Яхонтов.
— Съездишь — поймешь, — грустно усмехнулся Алексей Алексеевич.
Виктор Александрович воспользовался его советом и объездил несколько станций. Оказывается, всюду на запасных путях стояли сотни старых вагончиков, в которых жили тысячи и тысячи людей. Жили! Сушилось белье, играли дети, женщины стирали, готовили пищу на керосинках. Был август. А этим людям предстояло пережить в вагончиках и лютую зиму. А на рынках, видел он, шел обмен. Целые буханки хлеба, а чаще нарезанные на крупные ломти менялись на одежду, обувь, мыло. Он разговорился с женщиной, она продавала пальто для подростка — совсем новое. Оказалось, сын-школьник получил за хорошую учебу так называемый «ордер», взял дома деньги, пошел и «отоварил» ордер, но жулик-продавец всучил мальчишке пальто, которое на него не налезало, а потом нагло уверял, что это был не он. Женщина, видно, была не настырной — и вот продает пальто…
Страсть советских людей к чтению поражала Яхонтова и в его довоенные приезды. Но сейчас она поразила его еще больше. По западным меркам, размышлял он, люди, живущие на столь низком материальном уровне, политикой, как правило, не интересуются. Здесь все было не так. В этом мнении его утвердил и Курнаков, реэмигрировавший сразу после войны, но продолжающий активно писать в «Русский голос» (он давал серию материалов под рубрикой «Письма с Родины»). Непоседливый, активный, он и в Москве развернул бурную деятельность — выступал с лекциями о жизни в Америке, о борьбе за открытие второго фронта.
— Трудно было приспособиться? — спросил его Яхонтов, старательно скрывая зависть.
— К быту — трудно. К людям — легко. Понимаете, Виктор Александрович, здесь, по-моему, годы лишении, трудностей, ну и конечно, ужасы войны выработали в людях поразительную способность чувствовать фальшь. Если я говорю честно, откровенно — я свой. Свой в доску, как здесь теперь говорят. Но если я что-то недоговариваю или обхожу — чувствуют сразу, теряют ко мне интерес, и я ощущаю себя чужаком, пришельцем… Но и они, доложу вам, генерал, поразительно откровенны.
Помолчав, бывший ротмистр Дикой дивизии добавил:
— Я влюбился в свой народ. Нельзя не влюбиться в народ, который чем горше были испытания, тем дружнее и человечнее становился. Человечнее, генерал…
Яхонтов спросил, чтобы удостовериться, и Курнаков подтвердил, что в СССР действительно самые обычные люди исправно читают газеты — и прежде всего внешнеполитические разделы. По американским меркам это было совершенно невероятно.
Что касается самого Виктора Александровича, его в то время больше всего интересовали в газетах отчеты о процессе в Хабаровске. Судили военных преступников, в том числе попавшего-таки в руки правосудия атамана Семенова. Вместе с бандитом было повешено несколько его сообщников, в том числе Тарханов Е. И. Виктор Александрович испытал глубокое удовлетворение. Как будто были дописаны последние строки в одной из давних глав его жизни…
Радостной, сердечной была встреча с Сергеем Тимофеевичем Коненковым. Знаменитый скульптор вернулся на Родину после четвертьвековой жизни в США. Он приехал в декабре прошлого, сорок пятого года, но до сих пор жил в гостинице «Москва»— подобрать ему квартиру с мастерской в послевоенной Москве было не так-то просто. Номер, однако, был такой, что позволял работать.
Маргарита Ивановна Коненкова была очень рада встретить старого нью-йоркского знакомого:
— Дорогой мой генерал, давно ли вы провожали нас, а ведь почти год прошел.
— Неужели почти год?
— Я помню четко — банкет был 25 сентября.
25 сентября 1945 года в нью-йоркском ресторане «Три Крауне» друзья провожали Коненковых на Родину. Справедливости ради следует сказать, что Маргарита Ивановна была на этом банкете, пожалуй, большим героем, нежели ее знаменитый супруг. Русские американцы, конечно, гордились тем, что среди них есть такой знаменитый на весь мир ваятель, как Коненков. Но такие люди, как Федор Плотников, как правило, не ходили на выставки и в искусстве разбирались мало. А Маргарита Ивановна всю войну была ответственным секретарем комитета по оказанию помощи Родине. В США было сорок местных отделений комитета, и миссис Коненкова беспрерывно разъезжала между ними помогать, проверять, агитировать. Иногда выступать приходилось по два-три раза в день. Маргариту Ивановну в годы войны знали все русские американцы — те, что не перестали быть русскими, конечно…
