Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
Карташов, как и обещал, проявил свой упрямый характер: выколотил для Корнеева вездеход – новенький, крашенный болотисто-зеленой краской ATЛ – «артиллерийский тягач легкий», или попросту, как зовут в армии, – «атеэлка». Вездеход – это уже не «веревочка» с ее надоевшей заиндевелой крупастой лошадью, трясущейся из села в село со скоростью улитки. Корнеев не знал, как и благодарить за «атеэлку» Карташова.
– А чего благодарить? – похмыкал тот, ощупывая пальцами костистый подбородок. – Когда умру, на могиле пирамидку сооруди, как на фронте. Вот и вся благодарность.
– Типун тебе на язык, дядя Володь.
– Типун не типун, а все туда уйдем. Каждый в свое время. Поскольку я один, как глухарь в урмане, то может статься, что и пирамидку сколотить некому будет. Возьми это дело, Серега, на себя.
Разговор в балке происходил. Мороз был такой, что носа на улицу не высовывай.
Карташов подсел к буржуйке и, поругиваясь, хватил голыми пальцами дверцу за торчок, обжегся, но кинул в горячий зев печушки несколько поленьев. Захлопнул дверцу.
– Старость собственную я, Серега, давно уже ощущаю, – проговорил он, – тут невольно о кладбищенской тумбочке задумаешься. – Помолчав немного, изрек: – Старость – понятие ведь не количественное, а качественное. Человек растет, взрослеет, развивается до определенного возраста, превращаясь из мальчика в мужа, потом наступает некий предел, переломный момент, новая точка отсчета, после коей человек начинает благополучно или неблагополучно – у кого как получится – катиться в старость. Тут-то и подкарауливает его пора, когда возраст становится понятием относительным: человек, мол, имеет тот возраст, который он себе сам дает, и, если хочешь, может вообще не ощущать старости. Коли человек умеет радоваться, способен замечать солнце и звезды, красивых женщин и росу на траве – до той поры, пока он сохраняет в себе эту способность, – он молод. Коли же он не замечает ни птиц, ни росы, ни розовых зорь – значит, это уже старый человек. Даже если ему всего-навсего тридцать пять лет. Старость – это возраст не организма, а духа. И вообще, беря на вооружение избитую истину, возраст – это не прожитое, а пережитое… Одни говорят, что старость – это маразм, другие считают ее очень достойным состоянием души и тела. Впрочем, наверное, сколько существует людей, столько и мнений. Хотя все они схожи в главном, в самой основной и важной сути своей, и расходятся только в деталях. У всякого человека – свое.
Хлопнула дверь, в балок ввалился Синюхин, зубами стащил рукавицы.
– Охо-хо, – покачал головой, поморщился: мороз прихватил щеки.
– Каждый одолевает свою старость в одиночку, старость никогда не бывает коллективной. Как и смерть. – Карташов вздохнул, оглядел Синюхина с головы до ног, сделал жест рукой – давай, мол, к огню.
– Что же, есть какие-нибудь особые рецепты борьбы со старостью? – спросил Корнеев.
– Не знаю. Думаю, что нет. Геронтология – наука, построенная на воздухе. А с другой стороны, жить долго все равно нужно. И держаться до конца. Никогда не надо молодиться – это лишнее и никчемное занятие, а вот думать о том, что закваской, духом своим ты молод, – нужно обязательно. Жизнь стремительна, вмиг засосет и похоронит, даже если ты еще и ходишь, и регулярно ешь, и с соседями ругаешься.
Карташов прилетел на один день из «Трех единиц» – поселка Ныйва. К вечеру должен был прибыть и Костя. Работы много, а летать приходится мало: световой день – с гулькин нос. Зима. Во тьме летать нельзя, лишь в самых пиковых случаях, когда беда за глотку хватает.
Сергей Корнеев, пробурив полторы тысячи метров, начал испытания скважины – через каждые тридцать метров. Ведь если она попадается, залежь, она и шнурковой может быть, и плоской, как блин, – поди узнай, какой характер у нее.
Когда ком солнца сжался в скрюченную птичью лапку и готов был соскользнуть за верхушки недалекого редкого леса, угнетаемого болотной хворью, над буровой прогрохотал задымленный, похожий на огромную головешку вертолет – Костин экипаж ночевал сегодня в Малыгине. А в тягучем синем сумраке Костя прибрел пешком к балкам, малиновый от мороза, рот и брови опорошены снеговой крупкой, газеты с собою принес. Бросил на скамейку.
– Просвещайтесь, а то совсем небось закисли, – положив набок табурет, подсел к печушке.
– Почему один? А где твой славный экипаж? – спросил Карташов.
– У славного экипажа в Малыгине – свои дела, своя личная жизнь. Богу – богово, кесарю – кесарево, слесарю – слесарево.
Сергей вышел из балка, перебежал в соседний – было видно по тени, перечеркнувшей оконце.
– Ишь ты! Бегает, как молодой козел, не одевшись, – Карташов насупился.
– Чего ему одеваться? Кровь молодая, буруном кипит.
– Схватит воспаление легких – и кровь молодая не поможет. – Карташов сощурил глаза. – Драть некому.
Сергей вернулся в балок с посудой – он бегал в столовую, – разложил «шанцевый инструмент» на столе. Следом за ним, минуту спустя, не по-таежному широко, неэкономно распахнулась дверь, в балок ворвался тугой сгустившийся морок, чуть не погасивший печушку, но печушка одолела студь и туман, всосала в себя, из морока вытаяла девушка. Вид у девушки, что принесла из столовой еду, был праздничным – начиная с нарядной, не для тайги, меховушки, наброшенной поверх строгого синего свитера, кончая тугими брючками, сшитыми из «чертовой кожи» – ноской рабочей материи. Брючки были вправлены в кисы – сапожки, сработанные из оленьих лап – меха, который не ползет, не тратится молью, не пропускает сырость, надежен и прочен, как и пресловутая «чертова кожа». Видать, кто-то очень холил, обихаживая эту лесную Золушку. Лицо у нее было под стать одежде. Что-то тихое, покорное и притягательное таилось в этом лице.
Окинув взглядом балок, девушка задержала свой взгляд на Сергее, потом на Косте, прошла к столу, выдернула из кармана меховушки вафельную скатерку, сшитую из двух тонких полотенец, расставила на столе еду, каждому едоку – с ума можно сойти, Версаль или еще чище, дворец английской королевы Виктории! – возле его тарелки положила вилку и нож. Вилку с левой стороны, нож с правой.
– Ого, вот так кадр! – воскликнул Костя, едва девушка вышла. – Где отхватил?
– Повариха из расформированной партии. Мужики, как и мы, тоже нефть искали, да не нашли.
– Как зовут мадонну?
– Викой.
– Смотри, не пострелялись бы из-за нее парни.
– Спасибо за предупреждение.
– Пожалуйста, – Костя взял газету, уткнулся в нее. За стол еще рано было садиться: Вика должна была принести еду.
Мерно гудела печушка, уютно было в балке. Бесилась зима за стенами жилья, клокотал ветер. Костя оторвался от газеты, сплюнул на пол.
– Вот чего не люблю, того не люблю…
– Чего же
