Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
Так у Рогозова появился бензин.
Нельзя сказать, чтобы в том году зима была поздней – она наступила, как обычно, и уйти должна была, как обычно, но Рогозову казалось, что все-таки зима затягивается – и серый слоистый снег медленно тает, и река, чей твердый толстый покров горбом изогнулся, трещит, а кое-где уже лопнул, в прогалы видна черная, масляно поблескивающая вода – все никак ото льда освободиться не может, и морозы слишком уж долго мнут землю. Когда солнце днем из мелкого, белесого, будто бы льдом покрытого блюдца превращалось в набухшую жаром сковороду и начинало припекать так, что от снега «только дым» шел, Рогозов бывал доволен, нетерпеливо потирал руки, поглядывал в небо, брал в руки еловые лапы, щупал их, соскабливал ногтем почки с березовых веток, давил крепкими плоскими пальцами, нюхал, будто пытаясь узнать, скоро ли из них листочки проклюнутся.
Наступил день, когда заимка затряслась от тяжелого грохота – это двинулась река, горбатые подтаявшие льдины вставали стоймя, превращаясь в ледяные скалы, взметнувшиеся выше деревьев, гнулись, корежились и так же стоймя, страшные, сыплющие прозрачными обломками, ползли вниз по течению, глуша грохотом своим осетров, высовывающих в трещины головы, чтобы глотнуть воздуха, зверей, подползающих к реке хлебнуть водицы. Два дня шел лед, потом река очистилась, снег на берегах растаял, и наступила весна.
Топором, лопатою, костерным палом Рогозов выскоблил, выровнял просеку, проверил каждый клочок ее, каждый миллиметр, на коленях исползал всю – «дуглас» при взлете не должен был споткнуться, – и улыбался радостно, открыто, как всегда, когда завершал удачно какое-то дело. Потому и улыбался, что дело закончено, что все идет на лад.
Учебники, как летать, что надо делать при подъеме, при посадке, при рулежке, он сумел достать, поэтому не сомневался: все у него должно получиться. И взлетит он, и до границы, как говорится, обязательно докорябается. Мягким, мечтательным делался у него взгляд, лицо теряло обычную свою жесткость, разглаживалось. Но вот какая вещь – лайки в такие минуты старались держаться подальше от Рогозова – видать, чуяли что-то и, поджав хвосты, исчезали в прозрачных от молодой зелени кустах.
Последней трудностью была заправка «дугласа» – бочки-то неподъемные, наверх их ни за что не затащишь, строить для них леса – все едино, не помогут леса. Пришлось заправлять «дуглас» способом дедовским – ведром, ковшичком. Рогозов пропитался насквозь, до костей бензином, его сладковатым резким духом; матерился беспрестанно, пока заливал в баки «дугласа» горючее.
К концу второго дня этой работы в черноте баков приподнялось что-то темноватое, поблескивающее, проглянуло живо, и Рогозов облегченно вытер мокрой ладонью лоб – кажется, порядок! Заправил-таки самолет… Притиснул рукав пиджака к лицу, покрутил головой: кружилась она от тошнотворного запаха «горючки».
Отошел в кусты, где бродили, пугая птиц и мелких зверюшек, его лайки, – покурить. Достал из кармана пачку «Дуката», сунул одну сигарету в губы, но, остановленный внезапной мыслью, запаливать не стал – побоялся, что, пропитанный насквозь бензином, загорится.
Помял сигарету, понюхал, втягивая в себя табачный дух: ах, хорошо «Дукат» пахнет!
Потом сходил в схоронку, которая была построена в кустах рядом с просекой – вроде бы шалашик какой, а вроде бы и нет, не сразу разберешь, схоронка и есть схоронка, Рогозов по возведению их большим мастаком заделался, – извлек оттуда летное наставление – затрепанную, тысячу раз читаную-перечитаную книжку, углубился в нее.
Потом медленными, сторожкими шагами двинулся к «дугласу», внимательно глядя сощуренными глазами на самолет. Ну будто впервые видел его. Обошел кругом, попинал ногами колеса, словно шофер, проверяющий скаты своей машины, затем по узкой лесенке взобрался в «дуглас», прошел в пилотскую кабину, покряхтев, приладился получше к сиденью. Он много раз бывал здесь, и кабина эта, в которой непонятно как вмещались, гнездясь друг на друге, добрые полторы сотни циферблатов, тумблеров, выключателей, различных щелкающих пакетиков, клемм, глазков, рукоятей, педалей, кнопок, верньеров, была ему хорошо знакома, но сейчас, когда он уселся на пилотское кресло, она вдруг предстала перед Рогозовым совсем иной, чем он видел ее раньше, – незнакомой, чужой, пугающей.
Как бы все это бедой не обернулось. Рогозов помедлил немного, обдумывая мелькнувшие в голове сомнения, потом решительно сжал губы: назад все равно дороги нет.
За зиму он проштудировал летные учебники и, обладая цепкой памятью, зоркостью, все, буквально все запомнил: разбуди его ночью и у вялого, сонного, плохо соображающего спроси, как запускаются двигатели «дугласа», – ответит. И правильно ответит. Но одно дело – учебник, а другое – «живой» самолет.
В мыслях он тысячу раз запускал моторы – и каждый раз у него получалось, а здесь он вялыми пальцами трогал приборы и выключатели на огромной панели и никак не мог сообразить, в какой же последовательности он должен действовать, что включать первым, что вторым, а что третьим.
Ругая себя за бессилие, положил перед глазами книгу, уткнулся в нее, слегка покачивая головой в такт пунктам и параграфам наставления. Успокоившись, опять заперебирал пальцами по панели, и опять у него ничего не вышло. Вдруг понял, что никогда не сможет завести самолет. Защелкал лихорадочно тумблерами, кнопками – ну, будет запуск или нет? – покрылся потом: нет, не будет. Не удастся ему запустить двигатели «дугласа», не дано.
Конечно же, понимал Рогозов, что теория – одно, практика – другое, что немало времени пройдет, прежде чем он решится подняться в небо, вначале он должен научиться ездить по земле, управлять рулями высоты и поворота, набирать скорость, тормозить, глушить движки, газовать и сбрасывать газ до самого малого, разворачивать самолет – словом, на земле надо овладеть многими навыками, которые потом ему понадобятся в воздухе. Но никогда не думал Рогозов, не предполагал, что с первого же раза у него произойдет осечка, что он не сможет совладать с малым – с двигателями, не сумеет завести их.
Откинувшись назад, он с неожиданной ненавистью посмотрел на циферблаты и кнопки, сплюнул на пол. Тоскливо сжалось у Рогозова сердце, на душе сделалось пусто – никаких других стран и никакой земли, кроме этой, исхоженной вдоль и поперек, болотистой, таежной, израненной ветрами и комариным войском, летним зноем и декабрьскими морозами, ему не видеть. Рогозов приложил руку к сердцу – вот-вот оно остановится… Неужто всем мечтам и надеждам конец? Нет, нет, нет! Взглянул сквозь боковое оконце кабины на близкую тайгу, увидел внизу
