Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев
Рогозов затрясся в немом плаче.
Выплакавшись, он, постаревший, сгорбленный, с трясущимися руками, выбрался из «дугласа», поковылял к бензиновым бочкам. Заглянул в одну, в другую, в третью, проверяя, есть ли там что-нибудь? Горючее у него еще было, немного, но было. Рогозов налил бензина в ведро, вскарабкался на плоскость «дугласа» и, не глядя, одним махом выплеснул ведро на нос самолета.
В следующий заход облил середину, поморщился от боли, от тоски и от одуряющего, сладковатого запаха горючего. Потом облил хвост «дугласа». Оглядев потемневший от бензиновых потеков корпус, плеснул в ведро еще немного горючего, хотел провести длинную бензиновую дорожку от «дугласа» к кустам, но передумал, отставил ведро в сторону. Бегом, кряхтя от натуги, боли и раздражения, подкатил под самолет опустошенные бочки, свалил туда разные по ходу ремонта «дугласа» придуманные приспособления, деревянные подставки, ненужный инструмент, оглядел все кругом: не осталось ли чего еще? Никаких следов ведь быть не должно. Мысль работала четко: огонь поглотит все, даже с риском лесного пожара, который, впрочем, – Рогозов знал – весной не случится.
Потом схватил за дужку ведерко с бензином, сделал длинную, на глазах высыхающую дорожку, отшвырнул ведерко от себя – так, чтобы оно подкатилось под самолет, сунул руку в карман, сгреб в пальцы все, что там было. Поднес к глазам: что-то он видеть плохо в эти минуты стал – зрение отказывает, вот ведь как. Отделил от мелочья – пуговиц, гвоздиков, шурупов, монет – коробку спичек, ругнулся – барахло с собой таскает, хотел было бросить на землю, но сообразил: следы все-таки, сунул все назад в карман.
Вытянув с опаской руки – как бы самого огонь не хватил, – он чиркнул спичкой по коричневой боковушке коробки и почти не глядя бросил спичку в полувысохший бензиновый след. Попал! Огонь, стремительный, плоский, почти бесцветный, понесся по просеке к «дугласу».
Рогозов, растерянный, с дрожащим лицом, приподнялся на ногах, глядя вслед огню, потом резко повернулся, метнулся в кусты. Прохрипел на бегу, давая команду лайкам:
– За мной!
Те с визгом кинулись следом в лес.
Разным бывает огонь. Бывает очищающим, бывает разрушающим. Есть огонь-мститель, есть огонь-жертва, есть огонь-мольба, есть огонь-плач, есть огонь-радость. Все психологические состояния, присущие человеку, присущи и огню; он наделен теми же пороками и теми же добродетелями, что и человек – слабостью, силой, злом, добротой. Этот огонь разрушал надежды, мечты, желания Рогозова, опрокидывал его навзничь, отбрасывал назад, лишал всего, что он имел. Рогозов даже остановился, хотел было кинуться к самолету, пресечь дорогу пламени, но поздно – над «дугласом» уже взметнулся высокий жаркий костер, страшный, синевато-прозрачный, беспощадный. И Рогозов, махнув рукою обреченно, понесся сквозь кустарник дальше. Собаки, тонко взлаивая, вывалив розовые влажные языки, трусили следом.
Он хрипел, задыхался на бегу, хватался рукою за грудь, но не останавливался – ломился и ломился сквозь чащобу, сквозь влажные от весенней испарины заросли, ощущая, как топот его ног отдается в голове чугунными ударами, как кровью наливаются глаза и земля от этого становится алой, зловещей. Рогозов бежал долго, очень долго, можно было только удивляться, откуда в этом сухом старом теле берется столько выносливости и силы. У него и хрипа уже не было, лишь слабое гаснущее сипенье прорывалось сквозь стиснутые зубы, напряженное лицо побледнело, сделалось совсем пергаментным, спина сгорбилась, словно он каждую минуту ожидал сзади удара, по вискам и щекам мутными горячими струйками катился пот.
Просека с горящим «дугласом» осталась уже далеко, когда над тайгой, обламывая макушки у сосен, сбивая с деревьев белок, пронесся вязкий низкий грохот. Рогозова с силой толкнуло под лопатки, он, распластавшись в воздухе горизонтально, вытянув длинные худые ноги, пролетел метра три, неуправляемый – никакие учебники по технике пилотирования не понадобились, – и, с треском ломая прутья, приземлился в зарослях краснотала. Перевернулся на спину, зажал уши, стиснул веки, ожидая чего-то страшного. Знал, что у «дугласа» рвануло один бак с горючим, сейчас рванет другой. Действительно, через несколько минут грохот снова иссушающим губительным ветром пронесся над тайгой – мчался он, в тряпье обращая птиц, сжигая кусты, пластая, с корнем выдирая из земли молодые деревца, срезая, будто бритвой, макушки сосен, елей, берез и грустных, вгоняющих человека и зверье в тоску осин.
– Все, – просипел Рогозов немощно, – кончено все. – Выгнул спину, отдирая тело от холодной земли: из земли студь зимняя не вытаяла, войдет мерзлота в мозг, в кости, в кровь – и тогда пиши пропало, положат на домашнем погосте рядом с зырянкой. Подумал равнодушно: «Плевать». Рогозов не боялся смерти и умереть был готов в любую минуту. Жаль вот только, лицо его, когда он об этом думал, страдальчески кривилось, на глазах, сухих и жестких, появлялась влага – никого после него на земле не останется, непутевый пасынок Митя Клешня не в счет. Рогозов почувствовал, как опасный холод земли входит в него. «Плевать! Все равно конец один. Кончено все, кончено!»
В следующий миг увидел собак своих, рядком выстроившихся неподалеку, пробормотал жалостливо, ощущая в себе потребность прикоснуться к чему-нибудь теплому, родному, живому:
– Ах вы, собаченьки мои. Ах вы собаченьки…
Лайки, жмуря ясные зрачки, пристально глядели на хозяина. Рогозов горестно крутил головой, содрогаясь от внутренних спазмов, от слез. Но вот наступил момент, когда тело его перестало трястись, лицо стало спокойным, он выцветшими, совершенно прозрачными от пережитой боли глазами посмотрел вверх, на облака, на тусклую синь, видневшуюся между лохматыми сметанными сгустками, огляделся кругом, проговорил глухо:
– Ладно, жить надо дальше.
Поднялся на ноги и, сгорбив плечи, неуклюжим, тяжелым шагом двинулся напрямик, через тайгу. Знал, что там можно отлежаться, окончательно прийти в себя, зализать душевные раны, залечить порезы, укусы, кровоточащие царапины. «Жизнь на неудачах не кончается, нет», – сказал себе Рогозов. Верно он мыслил – жизнь шла вперед.
Глава одиннадцатая
Сила – источник, начало, основная причина всякого действия, движенья, стремленья.
Владимир Даль
Сколько ни жил на севере Сергей Корнеев, а никак не мог привыкнуть к стуже, к снегу и пустым пространствам. Видно, не во всяком характере это – свыкаться с холодом, сколько ни приручай нас к себе зима, а все о лете да о солнышке мы
