Феликс Дан - Падение империи
Живой и образный рассказ Сифакса произвел впечатление. Его слушали со вниманием. Даже ленивый Бальбус поставил недопитым свой кубок и не сводил глаз со стройного молодого мавра. Никто не прерывал его ни словом, ни жестом, и только теперь Цетегус остановил невольника, со скромной улыбкой прося у присутствующих извинение за слишком горячие похвалы сына пустыни.
— Довольно, Сифакс… Ты хорошо рассказывал до сих пор… Остальное я лучше доскажу сам… Надо вам сказать, друзья мои, что в ту минуту, как Сифакс подбегал к улице Нерви, я возвращался от гробницы Адриана.
У подножья Капитолия я встретился с нашим другом Массурием, который возвращался из бань Августа в свое жилище, на форум Траяна. Медленно продвигались мы по Траяновой улице, болтая о том, о сем, как вдруг до нас долетели дикие крики. А вдали чернела туча любопытных зевак. Мы прибавили шагу, и скоро поняли, в чем дело. Прямо на нас мчался, с ловкостью лани, стройный юноша, бронзовое тело которого блестело от пота. В одной руке он держал тяжелую железную полосу, другой крепко прижимал к груди что-то, чего мы не могли рассмотреть. За ним бежало душ двадцать невольников, но преследователи так далеко отстали, что они, очевидно, не могли догнать легконогого беглеца. Мы с Массурием наблюдали эту погоню. Вдруг выбежали из боковых улиц, — справа пять, слева семь невольников, которые, видимо, намеревались броситься наперерез бегущему юноше. Пять негров остановились как раз перед нами. За нами толпа все прибывала, горячо интересуясь этой охотой на человека. «Теперь он пропал, — заметил Массурий уверенно. — Плохо же придется бедняге…»
— А кому он принадлежит? — спросил я машинально у одного из невольников, стоящих возле нас.
— Мы все принадлежим благородному Кальпурнию, — почтительно ответил мне старый негр, кажущийся надсмотрщиком. — Этот краснокожий мавр сбил своего и нашего господина с ног и бросился бежать… Уже больше двух часов гоняемся мы за ним по улицам Рима. Но мерзавец увертлив, как угорь. До сих пор ему удавалось ускользать. Он даже тяжело ранил душ десять преследующих… Но все это только увеличивает его вину… Благородный Кальпурний приказал нам доставить его живого или мертвого, и обещал свободу тому, кто поймает беглеца… Хорошо, кабы я сам оказался этим счастливцем, — со вздохом прибавил старый негр. — Нам всем нелегко живется.
— Да, — подтвердил Массурий. — Я знаю привычки Кальпурния… Если дело обстоит так, то бедному юноше лучше бы было живым не попадаться в руки своего хозяина. Кальпурний нежностью не отличается. У него каждая вина виновата, а наказание для провинившихся невольников одно: связанного по рукам и ногам опускают по горло в воду, в пруд, где откармливаются мурены и раки… Я слыхал о несчастных, проживших больше недели, прежде чем смерть сжалилась над ними. Кальпурний же жалости не доступен, особенно если невольник осмелился поднять на него руку.
— Ногу, господин, — простодушно заметил старый негр. — Этот несчастный юноша ударил господина ногой в живот так, что тот два раза перекувырнулся, а в конце еще и стукнулся лбом об стенку… Зато взбесился он так, что смотреть страшно… А Сифакса все же жалко… Он хороший был мальчик. А теперь его песенка спета… Господин наш, как поднялся с земли, так и закричал: «В пруд его, на съедение муренам…»
— Не знаю почему, мне стало жалко беднягу, бегущего не хуже оленя, удирающего от собачьей своры. Я взглянул на быстро приближающегося бегуна. Грудь его высоко вздымалась, но усталости еще не было заметно на его бронзовом лице, а глаза блестели такой отвагой, что мне захотелось спасти беднягу… Между тем невольники, поджидавшие его, приготовились броситься на него все сразу…
— Теперь он пропал… — произнес Массурий. — Мимо этих не проскочишь… Их слишком много.
Совершенно машинально я ответил: «А я думаю, что увернется».
— Бьюсь об заклад, что нет, — говорит Массурий.
— Ставлю на бегуна, — отвечаю я.
— Пятьсот золотых, хочешь?
— Идет, — сказал я.
С новым интересом принялись мы с Массурием следить за тем, что происходило перед нашими глазами… Да и не мы одни. Все возраставшая толпа принимала очевидное участие в бедном невольнике, подбадривая его криками и советами.
— Берегись… берегись… гляди вправо, — кричали ему сотни голосов. И как раз в это время наш бегун оглянулся, заметил группу врагов, поджидавших его, и кинулся прямо в середину их… Прежде чем ошеломленные невольники успели опомниться, трое из них уже лежали на земле, а бегун был уже далеко впереди…
— Молодец… — крикнул ему Массурий, забывая о своем закладе. — А все же это его не спасет… Смотри, Цетегус… Вот тут стоят пять человек с копьями… Этих ему не разбросать ногами, как тех, безоружных…
— А вот посмотрим, — ответил я… И не успел еще я договорить это, как три копья полетело навстречу беглецу. Он извернулся со змеиной ловкостью, проскользнув между остриями. Остальные два невольника кинулись на него, направляя свои копья прямо на грудь юноши. Но тот внезапно подпрыгнул, взвился, как лантера, и перескочил через копья, упал к моим ногам, посреди расступившейся перед ним толпы. Раздались восторженные крики… Толпа очевидно желала помочь несчастному, но сзади уже подбегали новые преследователи.
— Ты выиграл, Цетегус, — с оттенком досады произнес Массурий. — Но бегуну от этого не легче… Не уйти ему от мурен…
Я взглянул на беднягу… Он был покрыт пылью, потом, кровь сочилась из нескольких легких царапин, но в глазах его не было и следа робости… Это понравилось мне, и я решил спасти несчастного…
— Да, господин… — восторженно вскрикнул Сифакс, на подвижном лице которого можно было прочесть чувства, вызываемые рассказом Цетегуса. — Да, господин, ты пожалел бедного невольника и заговорил с ним на его родном языке… О, как давно не слыхал я этого языка…
— Наш префект знает, по-видимому, все языки, какие существуют на земном шаре, — восторженно заметил Люциний, глядя на Цетегуса почти такими же глазами, как и благодарный невольник.
— У меня недурная память на языки, как и на местности, — скромно заметил префект. — И это было счастьем для моего Сифакса, которому я мог указать, припомнив вовремя, убежище, дарованное церкви Святого Лаврентия еще Константином Великим. «Скорей туда… Там тебя не выдадут. Христианские церкви неприкосновенное убежище…» Мне не пришлось ни повторять моих слов, ни объяснять их значение. Сифакс вскочил и с новыми силами, в несколько прыжков был уже на первой ступени крыльца, но тут до него долетел большой камень и свалил его на пол, на каменные плиты. В ту же минуту старый негр, успевший протиснуться сквозь толпу, сдерживающую погоню, кинулся на него и схватил лежащего за плечи. Но раненый Сифакс вывернулся и исчез в дверях церкви под восторженные крики толпы…
— Да, Цетегус дважды выиграл свой заклад, — добродушно заметил Массурий. — В ту минуту даже я не пожалел об этом.
— Я-то выиграл, а наш беглец все же проиграл… Я совсем позабыл, что Кальпурний пользуется особым расположением нашего духовенства. И хотя наш общий друг, Сильверий, весьма заботливо охраняет неприкосновенность прав церкви, но так как дело шло о закоренелом язычнике, сохраняющем при себе своего идола, то ему и предложено было или креститься и убить своего змея, или же отправиться обратно к Кальпурнию, в пруд, к муренам… Всего одни сутки были даны бедняге на размышление… Впрочем, Сифакс размышлял недолго. Он выбрал, конечно, смерть… Но тут судьба привела меня вторично к нему на помощь. Зная пристрастие Кальпурния к золоту, мне нетрудно было купить у него жажду мести и этого молодца в придачу…
— И ты сделал хорошее дело, — сказал Каллистрат, протягивая руку Цетегусу.
— И выгодное к тому же, — прибавил Массурий. — Этот раб тебе предан… Поверь моей опытности. Я умею читать в глазах невольников.
Цетегус улыбнулся.
— Да, я и сам так думаю. Мой Сифакс не продаст меня так легко… Однако, не довольно ли заниматься невольником? Я вижу торжественное шествие и золотое блюдо. Очевидно, повар Каллистрата шлет нам главное чудо своего искусства. Встретим его с подобающим вниманием.
Появление шестипудовой рыбы на золотом блюде, окруженной полуаршинными речными раками и украшенной маленькой золотой короной, вызвало восклицания восторга.
— О, Каллистрат… Ты хочешь убить меня, — простонал Бальбус, предвкушая гастрономическое наслаждение. — Эта рыба стоит дороже, чем я сам, со всеми моими внутренностями…
— Скорей бери свои слова обратно, Бальбус, — закричал поэт-сатирик. — Припомни, что Катон говорил: горе стране, в которой рыба стоит дороже быка…
Общий смех встретил злую эпиграмму Пино, причем Бальбус первый подал сигнал к смеху, соглашаясь походить на быков, имеющих неоценимые для обжоры способности пережевывать съеденную пищу.
