Феликс Дан - Падение империи
Цетегус поднял свой жезл и разговоры мгновенно смолкли.
— Как зовут твоего виночерпия, друг Каллистрат?
— Ганимед к услугам нашего Юпитера, — улыбаясь, ответил домохозяин, жестом подзывая красивого бледнолицего невольника в богатой пурпурной тунике. — Этот юноша вывезен мною из Фригии… Как он тебе нравится, Цетегус?
— Красивый малый, — снисходительно ответил патриций. — Я вижу, у тебя прекрасный вкус, Каллистрат, и уверен, что содержимое твоих погребов не менее красиво, чем твой виночерпий.
— Позади тебя стоит мальчик, который прочтет тебе программу вечерней закуски, приготовленной мною по случаю твоего появления после обеда…
— Как? Еще закуска, Каллистрат? После роскошного обеда, поглощенного нами? Это измена. Предательство… Насмешка над гостями, которые не в состоянии проглотить больше ни одной фиги… Ты осуждаешь нас на муки Тантала, Каллистрат.
Веселые восклицания скрещивались вокруг стола, но Цетегус снова поднял свой скипетр и приказал хорошенькому нубийскому мальчику прочесть то, что ныне называли бы «меню» ужина.
— Я протестую, — внезапно произнес Пино, известный римский поэт, сонеты и эпиграммы которого не успевали переписывать книжные торговцы — так быстро раскупались они публикой. Это не мешало их автору вечно сидеть без гроша, оставляя свои крупные доходы в игорных домах, на скачках и у красивых женщин, не имеющих ничего общего с добродетельными матронами. — Я протестую, — повторил Пино. — Наш повелитель нарушает законы настоящего греческого пира, не осушив предварительно кубка фалернского, чтобы хоть до некоторой степени сравниться с нами…
— Он прав… Пино прав… — раздались голоса. — Цетегус должен выпить штрафной кубок… Нельзя дозволять трезвому повелевать пьяными…
— Выпившими, друзья мои, — поправил Цетегус. — Пьяны бывают рабы и хамы… Мы же, благородные римляне, мы пьем и пьянеем, но отнюдь не напиваемся.
Одобрительный шепот ответил Цетегусу, и веселый поэт Пино собственноручно поднес ему большой серебряный кубок, в форме поднявшейся на хвост змеи с широко раздвинутой пастью. При неосторожном обращении с этим кубком, из головы змеи неожиданно вылетала струйка вина прямо в лицо пьющему, возбуждая, конечно, смех и шутки.
Но Цетегус не раз видел подобные кубки и умел с ними обращаться. Осторожно поднес он к губам серебряную голову змеи и, медленно осушив до дна громадный кубок, перевернул его, в доказательство добросовестно исполненного долга председателя пира. При этом лицо его оставалось бледно и спокойно по-прежнему. Ни малейшего розового оттенка не вызвал крепкий напиток, поглощенный в столь почтенном количестве.
Вторично пронесся вокруг стола одобрительный шепот. Пожилой сановник оказался моложе своих молодых собеседников.
— Твои писаные шутки несравненно оригинальней, друг Пино, — улыбаясь заметил Цетегус. — Ты хотел поймать меня и сам попался в ловушку… Теперь я вправе требовать с тебя штраф и пользуюсь своим правом, присваивая себе твою новейшую эпиграмму.
И Цетегус быстрым и ловким движением вытащил из-за пояса поэта свернутый в трубочку кусок пергамента.
Пино громко расхохотался.
— Ошибся, благородный повелитель… То, что ты считаешь эпиграммой, пожалуй, может называться так, но только в переносном смысле. Ибо это эпиграмма на мои финансы, в виде списка моих долгов… Верни же мне эту болтливую записку, не интересную никому, кроме моего торговца лошадьми, да парочки еврейских ростовщиков, с которыми желаю тебе никогда не знакомиться.
И Пино протянул руку за запиской, которую Цетегус не глядя засунул за пояс.
— Прости меня, слуга Аполлона.,. То, что взято Цетегусом, остается его собственностью… Тем хуже для твоих ростовщиков. Им придется распроститься с жидовскими процентами, которыми ты их раскормил… Зайди ко мне завтра утром, с их расписками, затем позабудь об их существовании, друг Пино.
— Браво, Цетегус… Браво, великодушный патриций! — раздались голоса.
— Жив еще меценат, друзья мои… — воскликнул поэт, столь обрадованный, как и пораженный. — Не знаю, чем я заслужил твое покровительство и как благодарить тебя за твою щедрость…
— Избавлять поэтов от будничных забот, убивающих вдохновение, священная обязанность каждого, ценящего поэзию. Но если ты хочешь доставить мне личное удовольствие, то сочини одну из твоих чудесных эпиграмм на моего благочестивого друга, архидьякона Сильверия, и мы будем в расчете, — беззаботно смеясь, ответил Цетегус, и видимо желая переменить разговор, обратился к Каллистрату с вопросом, откуда он получил такие персики, такой невероятной величины и красоты, как те, которые стояли посредине стола в красивой корзинке из золотой проволоки.
Вместо Каллистрата ответил Марк Люциний, младший брат Люция, до сих пор не знавший Цетегуса лично.
— Благодарю тебя, благородный патриций. Ты помог мне выиграть пари у нашего любезного хозяина, уверявшего, что восковые плоды нельзя принять за настоящие.
— Неужели это искусственные персики? — с величайшим удивлением произнес Цетегус, давно уже чувствовавший запах воска, но желавший сделать приятное всем присутствующим. — Если это твоя работа, Марк, то ты настоящий художник.
— Простой любитель и самоучка к тому же, — скромно ответил юноша, — но, признаюсь, некоторые плоды удаются мне недурно. Если бы ты видел корзину винограда, поднесенную мною прекрасной Гликерии…
— Какая жалость, что такую прекрасную работу исполняет не какой-нибудь артист, которому я мог бы заказать подобную корзинку для своей столовой, — с сожалением заметил Цетегус.
— Надеюсь, ты разрешишь мне поднести тебе мою работу, — вскрикнул осчастливленный юноша. — Прошу тебя, не откажи мне… Ты доставишь мне величайшее удовольствие…
«Как легко побеждаются сердца», — подумал Цетегус.
По знаку пожилого вольноотпущенника, исполняющего обязанности главного дворецкого, боковые двери растворились, и столовую наводнил целый рой невольников, исключительно мальчиков и юношей, в красивых коротких одеждах из голубого полотна с серебряными вышивками, венками из жасминов и роз на заботливо расчесанных длинных локонах. Одни из них внесли корзины со свежими венками, другие протянули вокруг стола белоснежную длинную салфетку, в форме полотенца, из шелковистого полотна с мягкой пурпурной бахромой. Третьи подливали благоухающие масла в светильники и наполняли мягкими теплыми хлебцами серебряные корзинки, стоящие перед каждым прибором. Наконец, четвертые сметали крошки с шелковой скатерти маленькими метелками из павлиньих перьев и наполняли опорожненные чаши гостей, под специальным наблюдением Ганимеда.
Оживление усилилось… Разговор стал громче и шутки вольней.
— Если кто-либо захочет позабавиться игрой между блюдами, — произнес Каллистрат, — то я к его услугам… Кости стоят возле Пино. По праву хозяина я держу всякую ставку.
— Не хочешь ли попытать счастья Массурий? Я предлагаю тебе отыграться, — шутливо обратился Цетегус к торговцу невольниками, который скорчил гримасу.
— Извини меня, префект, но против тебя я больше не играю. Тебе покровительствуют невидимые силы. Такой удачи я в жизни не видывал… Видно, ты унаследовал счастье твоего великого предка, Юлия Цезаря…
— Благодарю за сравнение, друг Массурий, и с радостью принимаю твои слова за предзнаменование… Судьба Цезаря — величайшее счастье.
— За исключением кинжала Брута, Цетегус, — поправил Люций.
— Вместе с кинжалом, сын мой… Погибнуть так, как погиб Цезарь, посреди полного торжества, — разве это не счастье?
— Префекту не страшны кинжалы изменников, Люциний, — заметил торговец невольниками с кислосладкой улыбкой. — Он тот самый волшебник, которому удаются невероятные вещи… На днях еще он выиграл у меня пятьсот золотых по милости вот этой медно-красной обезьяны, которая сидит у его ног…
С этими словами Массурий бросил спелую фигу в лицо молодому невольнику, прикорнувшему у ног префекта.
Юноша не повернул головы, чтобы избежать удара. С поразительной ловкостью он поймал на лету брошенную фигу белыми, как слоновая кость зубами, и спокойно проглотил ее под громкий смех всех присутствующих.
— Браво, Сифакс, — похвалил своего раба Цетегус. — Высшее искусство политики учит нас завладеть оружием врага и извлечь из этого оружия пользу и удовольствие… Ты можешь сделаться фокусником, после того как я дам тебе свободу.
— Сифакс не хочет свободы, — смело ответил невольник. — Сифакс хочет быть рабом, чтобы спасти жизнь тому, кто спас его от смерти.
— Что это значит, Цетегус? — с испугом спросил Люциний. — Разве твоей жизни грозила опасность?..
— Не моей, друг Люциний… Жизнь этого бедняка висела на волоске.
