Феликс Дан - Падение империи
— Однако, он откровенен… И за то спасибо, — прошептал Цетегус, опуская письмо. В груди его шевелилось какое-то горькое чувство. Какое? Он не хотел ответить себе на этот вопрос.
Он встал, медленно прошел по комнате и снова вернулся к столу.
— Какое ребячество, — проговорил он вслух и снова взял письмо в руки.
«О, если бы ты знал, какое счастье иметь друга… Какие блаженные дни мы проводим в бесконечных разговорах, любуясь волшебно прекрасными окрестностями Неаполя, упиваясь благоуханием роз и акаций, и уносясь на быстрой лодке в лиловую даль лунной ночи… Но, прости… Я вспоминаю, что все еще не рассказал тебе, каким почти чудесным образом нашел я своего друга, брата души моей… Это было на другой день моего приезда в Неаполь. Грустный и скучный, как всегда, бродил я по улицам богатого города. Внимание мое привлекла выставка статуй, среди которых находились два-три произведения, достойные резца Праксителя. Я любовался прекрасным Юпитером, напоминавшим мне тебя, отец мой и благодетель. В его лице ясно выражено олимпийское спокойствие и неземное величие, кажущееся на первый взгляд холодностью. Но мне ли не знать, сколько великодушия живет в твоем сердце… Итак, пока я любовался Юпитером, на меня внезапно набросился старик с растрепанными седыми кудрями, в платье, сплошь покрытом белой пылью, и с каким-то острым орудием в руках… Поллукс, мой Поллукс… — закричал он, хватая меня за плечо… — Наконец-то я нашел тебя…» Я отшатнулся, полагая, что имею дело с сумасшедшим. Но загадка скоро разъяснилась: старик оказался знаменитым ваятелем Ксенархом, имя которого тебе, конечно, известно. Он рассказал мне, что город Неаполь заказал ему группу Диоскуров, но он все еще не может исполнить заказ из-за отсутствия модели для одного из божественных близнецов. Кастора Ксе-нарху удалось найти. Но несравненно трудней оказалось подыскать модель для Поллукса. Братья прекрасной Елены, и близнецы к тому же, естественно должны походить друг на друга, но сходство это не может быть простым повторением… Ксенарх уверил меня, что я вполне отвечаю его идеалу, и со слезами умолял служить ему моделью. Признаюсь, дорогой воспитатель, я не слишком охотно обещал ваятелю прийти на другой день для того, чтобы познакомиться с его Кастором. Но как было отказать в такой, в сущности пустой, услуге плачущему старику, пользующемуся уважением всего города… Я согласился, и судьба вознаградила меня… с безумной щедростью, послав мне друга, брата, второе «я»…
Когда я увидел Кастора, я чуть не вскрикнул… Да, Ксенарх был прав, мы настоящие Диоскуры, братья-близнецы, по душе, если не по крови. Даже сходство между нами действительно есть, сходство поразительное, при всем различии. Да это и естественно. Я римлян, — он германец…»
— Этого только не доставало, — уже с явной досадой произнес Цетегус.
«Ты, может быть, слыхал его имя, имя прекраснейшего готского юноши: Тотилла…»
Рука Цетегуса опустилась… Он закрыл глаза на мгновение. Затем он продолжал чтение, только на лице его не осталось и следа того выражения, с которым он распечатывал письмо.
«Наша дружба с Тотиллой была таким же внезапным и непобедимым чувством, каким, как говорят, бывает только любовь. С удивлением убеждались мы, что одинаково думаем, одинаково чувствуем, одинаково мечтаем даже… О, дорогой отец и воспитатель, порадуйся моему счастью… Целые дни проводим мы вместе. Неаполитанцы так и называют нас: Кастор и Поллукс, благодаря работе над статуей, которая подвигается и обещает быть лучшим произведением Ксенарха… О, если бы ты мог видеть нас вместе с Тотил-лой, который несравненно красивей, умней и жизнерадостней, чем я, ты бы порадовался вместе со мной… Хотя я должен признаться, что дружба эта чуть не лишила тебя твоего безгранично благодарного Юлия… Несколько дней тому назад мы возвращались от скульптора уже под вечер, и мне почему-то пришло в голову пошалить и поменяться платьем с Тотиллой. Так мы и сделали… Я в шлеме с лебедиными крыльями и в длинном белом плаще, он — в моей тоге… Мы медленно подвигались по узкому переулку, на который выходила мастерская Ксенарха. Как вдруг, из-за полуразрушенного забора на меня кинулась какая-то темная фигура, и я почувствовал холодное острие кинжала у самого горла… Никогда еще смерть не была так близка к твоему Юлию… Мысленно я уже прощался с жизнью, с Тотиллой, с тобой, мой отец и благодетель… Но Господь судил иначе… Тот, о ком я думал в последнюю минуту, брат души моей, Тотилла, подоспел ко мне на помощь, прежде чем кинжал успел вонзиться… Я отделался легкой раной, мой же убийца лежал на земле с мечом Тотиллы в груди. Удивленный этим нападением, — откуда могли быть враги у такого незначительного и никому не известного мальчика, как я, — я наклонился к раненому… Он еще дышал. Я спросил его: за что он хотел убить Юлия Монтана? Несчастный с удивлением глядел мне в лицо расширенными глазами, в которых недоумение боролось со страхом смерти «Не тебя… гота… Тотиллу…», — мог только простонать он и умер. Мы донесли об этом случае губернатору, графу Улинарису, который приказал тщательно расследовать необычный случай. Но это ни к чему не привело. Погибший убийца по лицу и одежде походил на азиатских наемников, которых прислал тебе твой друг, наместник Карфагена. Но не будь со мной Тотиллы, ты бы, конечно, никогда больше не увидел своего бедного Юлия. Как видишь, мой дорогой Кастор уже успел на деле доказать мне свою любовь, и это еще больше укрепило узы нашей дружбы. Я твердо верю, что ты одобришь меня и полюбишь моего друга, когда узнаешь его и поймешь мою благодарность судьбе, пославшую мне единственное,, чего не доставало твоему, безгранично почитающему тебя, Юлию Монтану…»
Письмо упало из рук Цетегуса. Лицо его было бледно и сумрачно.
— Да, судьба играет всеми нами… Во второй раз она захотела сделать меня убийцей существа, близкого моему сердцу. Не доказывает ли это необходимость не иметь сердца? На этот раз все еще обошлось благополучно. Моих планов ребяческая привязанность Кастора и Поллукса, конечно, не изменит. Да, подобные пылкие чувства между существами одного пола не опасны… Это пламя сухой соломы, скоро вспыхивает и скоро гаснет. Моему мечтателю будет полезен холодный душ, который я сейчас же пропишу ему без помощи врача…
Цетегус уселся за письменный стол с такой холодной и безжалостной усмешкой, что у Юлия Монтана заныло бы любящее и нежное сердце, если бы он мог увидеть это выражение на лице своего высокочтимого приемного отца и воспитателя.
Цетегус писал, не задумываясь и не отрываясь, как человек, спешивший высказаться, чтобы облегчить свое раздражение.
«Юлию Монтану Цетегус Сезариус шлет привет и желание поскорее вырасти из детского плаща, купленного по случаю у какого-нибудь неаполитанского старьевщика… Из твоего послания, мой милый сын и воспитанник, я понял, что ты захворал обыкновенной детской болезнью, именуемой верой в сродство душ, чистую дружбу и святую любовь между существами одного пола… Я слишком стар, чтобы благословлять твой союз с прекрасным готом. Другое дело, избери ты в друзья души своей прекрасную готку… Хотя я, в твои годы, предпочитал благородный римский тип желтогривым германкам, массивным и тяжелым, как хорошо откормленные коровы… Впрочем, это дело вкуса, и в подобных делах я советовать тебе не стану. Что же касается твоего готского Кастора, то могу сказать тебе одно… Когда ты выздоровеешь от этой неопасной, но довольно скучной болезни, то станешь взрослым человеком. В качестве лекарства прописываю тебе нижеследующее… Разыщи немедленно в Неаполе моего друга, Валерия Проциллу. Найти его будет нетрудно. Это богатейший торговец пурпуром и злейший враг византийского императора, казнившего его отца и брата. По убеждениям он республиканец времен Катона и мой давний друг, к тому же… Его дочь, Валерия, красивейшая из всех римлянок, прошлых, настоящих и будущих… Твой ваятель мог бы вылепить из нее Антигону или Виргинию, и создал бы бессмертное произведение… Но эта Антигона должна стать твоей женой. Ее отец не откажет в руке дочери приемному сыну и наследнику Цетегуса. Ты же, при первом взгляде на Валерию, смертельно влюбишься в нее, несмотря на то, что будешь негодовать на мое приказание и клясться самому себе в невозможности его исполнить. Но я знаю Валерию, знаю тебя, знаю и сердце человеческое… Когда солнце всходит, то меркнут звезды. Когда любовь овладевает сердцем юноши, то дружбе наступает конец… Что, в данном случае, и требуется… Почему? — спросишь ты, сын мой… Да хотя бы потому, что некий Юлий Монтан не так давно еще клялся в готовности умереть ради освобождения Рима… Тотилла же — один из опаснейших врагов нашей свободы… Да поможет тебе Валерия благополучно выпутаться из сетей твоего готского Диоскура. На это крепко надеется твой приемный отец — благодетеля ты мог бы и позабыть. Это было бы приятней твоему старому другу Цетегусу…»
