Феликс Дан - Падение империи
— Ошибаешься, Массурий, — возразил Цетегус. — Несмотря на торжество христианства, среди египтян все еще существуют люди, особенно женщины, не отказавшиеся от своей древней религии и продолжающие служить Осирису и Изиде, тайно, конечно… Спасаясь от преследований христианских священников, жрецы Изиды прячутся в подземелья, которыми изрезаны недра египетской земли. В одном из этих подземелий, скрытом под пирамидой Хеопса, находится, между прочим, и обширный склад вина, опьянявшего поклонниц Изиды во время торжественных жертвоприношений. Главная жрица одна имеет ключ от этого склада, и тайну эту она передает только перед смертью своей дочери или преемнице. В бытность мою в Египте случай свел меня с этой жрицей. Она была молода и красива, хотя и напоминала пантеру пустыни или, вернее, дикую кошку. Мне все же удалось приручить ее настолько, что она показала мне таинственный погреб и даже подарила на прощанье пять амфор священного вина. Одну из них только что раскупорили. Вторую же я пришлю завтра нашему другу Фурию.
— Мне совестно лишать тебя подобной редкости, префект… Ты был счастливее меня. Я тоже знал жрицу Изиды, быть может, дочь твоей «пантеры». Но моя Смерда хоть и не раз угощала меня священным напитком в подземном складе, но в качестве прощального дара я получил от нее только вот это воспоминание…
Корсиканец слегка отвернул ворот своей туники и показал большой рубец на шее.
— Узнаю следы египетского жертвенного ножа, — улыбаясь, пояснил Цетегус. — О причине не спрашиваю… Я знаю по опыту бешеную ревность египетских пантер Изиды… И твою Смерду я знал, друг Фурий. И даже довольно близко… Когда я посещал ее мать, твоя возлюбленная носила еще детские рубашонки… Вот когда замечаешь, как бежит время и подкрадывается старость…
— Ты — старик?.. — с искренним негодованием запротестовал Марк Люциний. — Ты, патриций?.. Не греши. Ты моложе всех нас, и я охотно променял бы на твою мужественную красоту и силу свою двадцатилетнюю… незначительность.
— В двадцать лет все впереди, друг Люциний. Но не в наши годы, верней — в мои, — поправился Цетегус. — Я ведь старше всех вас, не исключая уроженца таинственной Корсики, за здоровье которого подымаю этот кубок египетского вина, будящего в нас обоих приятные воспоминания…
Фурий Агалла поднял свой кубок и, поклонившись в сторону Цетегуса, любезно произнес:
— Твое здоровье, префект… Желаю тебе еще долгие годы сохранять ту молодость тела, духа и ума, которой справедливо завидуют наши юноши.
Оба путешественника осушили кубки и пожали друг другу руки, но в душе каждого шевельнулось неприязненное чувство. И тот и другой были недовольны тем, что тайна египетских подземелий оказалась известна не исключительно ему одному.
Под влиянием таинственного напитка разговор оживился и скоро перешел на женщин, излюбленную тему каждого мужского собрания. И тут Цетегус выказал себя не только любителем, но и знатоком. С редким остроумием и веселостью рассказал он несколько приключений из своей жизни и положительно очаровал молодежь. Только красивый корсиканец оставался холоден и сдержан, к крайней досаде префекта, не знающего, чему приписать эту сдержанность, как бы отклоняющую всякое сближение.
Но ему некогда было задумываться над этой загадкой, так как остальное общество осыпало его любезностями, общество, восхищенное волшебной переменой, происшедшей в сановнике, считавшемся суровым и холодным даже для близких ему людей.
— Скажи мне, — внезапно обратился к нему Каллистрат. — Скажи мне, все видевший и все испытавший Одиссей, обнимавший черных эфиопок, желтых египтянок, розовых гречанок и белых римлянок, — скажи, случалось ли тебе целовать златокудрую германку?
— Нет… — ответил Цетегус, допивая кубок египетского вина. — По правде сказать, я избегал этих желтоволосых кукол. Они слишком скучны со своей нелепой добродетелью.
— Нет, патриций… В этом случае не могу с тобой согласиться. Мне самому пришлось недавно видеть красавицу-германку, по которой я целый месяц сходил с ума. Да, пожалуй, и теперь еще…
Громкие возгласы недоверия и недоумения прервали говорившего на полуслове.
— Как, ты, соотечественник Лаисы и Аспазии, ты, поклонник эллинской красоты и эллинского искусства, ты мог увлечься варваркой? Быть не может, друг Каллистрат. Это было бы настоящим безумием.
— Да ведь любовь — не что иное, как потеря рассудка, блаженное безумие, — заметил Цетегус.
— Ты прав, патриций… Моя влюбленность действительно походила на сумасшествие… Так внезапно и так сильно охватило меня это чувство…
— Рассказывай, Каллистрат… Кайся, в наказание за измену прекрасным гречанкам и римлянкам… Не правда ли, симпозиарх, — обратился Пино к Цетегусу, — наш амфитрион должен поведать нам историю своей любовной интриги.
— Ты слышал общее желание, Каллистрат? Я присоединяюсь к нему и прошу о том же… Конечно, только в том случае, если твоя честь не обязывает тебя к молчанию.
— Нисколько, друг Цетегус… По правде сказать, я играл столь плачевную роль в этой истории, что мне нечем похвалиться. Но раз вы все желаете знать, каким глупцом выказывал себя Каллистрат из Коринфа, то, пожалуй, я готов рассказать вам историю о моей встрече с прекрасной готкой…
— Желаем… Требуем… Просим… Приказываем… — наперебой раздались голоса.
Каллистрат приподнялся на своем ложе и, подвинув выше мягкое изголовье, откинул назад надушенную голову, в венке из гиацинтов, и начал свое повествование.
— Это было немногим больше месяца тому назад.. Уже вечерело, когда я возвращался из гимнастического зала, построенного императором Адрианом. Подходя к дому, я издали уже увидел у моих дверей кучку народа. Это меня удивило… Как вам известно, моя улица довольно пустынная… Никаких гуляний на ней не бывает… Именно за это я и выбрал ее для своего жилища, любя уединение и простор.
— Чтобы не так заметны были прекрасные посетительницы, навещающие его…
Общий смех приветствовал это замечание корсиканца, сделанное обычным тоном.
Но Каллистрат не обратил внимания на шпильку своего приятеля. Он весь был погружен в воспоминания и продолжал свой рассказ, все более воодушевляясь:
— Удивленный необычайным сборищем перед моими окнами, я ускорил шаги и успел разглядеть богатые женские носилки, стоящие на земле и окруженные двумя десятками вооруженных невольников из военнопленных гепидов. Тяжелые шелковые занавеси с серебряной широкой бахромой и кистями, закрывающие внутренность носилок, были отдернуты, так что я мог видеть голубые бархатные подушки сиденья. Очевидно, владелица носилок только что покинула их, и свита ожидала возвращения своей госпожи. Я уже собирался спросить у старика, кажущегося надсмотрщиком или управляющим, — он один держал под уздцы кровного вороного коня, — о том, кому принадлежат носилки и чего они здесь ожидают. Но в эту минуту взгляд мой упал на двух женщин, стоявших у самых дверей моего дома, подняв голову, как бы стараясь заглянуть в окна. Это были владелицы роскошных носилок. Одна из них была очевидно невольницей. Другая же, по наряду, принадлежала к аристократии…
— Варварской… — презрительно вставил Люций.
— Друг Люций, когда ты доживешь до моих лет, то перестанешь разбирать национальность красивых женщин, — наставительным тоном заметил торговец невольниками. — Незнакомка же была очевидно красива, иначе Каллистрат не увлекся бы ею.
— Тогда я еще не мог быть уверен, так как она была закутана в белое шелковое покрывало так старательно, что нельзя было увидеть даже кончика ее носа. Даже волосы ее скрывал широкий голубой плащ такого фасона, какой носят готские женщины. Только с одной стороны из-под покрывала выбилось два-три локона золотисто-красного цвета, такого необычайного и яркого, какой встречается только у германок. Завидев меня, обе женщины поспешно отошли от дома, направляясь к носилкам. И тут я заметил стройность и грациозность фигуры, которых не могли скрыть никакие плащи и покрывала.
На другой день, позавтракав, я прогуливался по моему саду, рассеянно глядя сквозь решетку на улицу. Как вдруг вижу вчерашние носилки… На этот раз их сопровождали всего два невольника гепида и вчерашний старик, все трое верхом на великолепных конях. Не успел я дойти до калитки, как мне навстречу бежит мой старый привратник… «Господин, с тобой желает переговорить какая-то женщина. Хоть она и закутана в покрывало, но по голосу и фигуре кажется мне молодой и красивой… Зная твой вкус, господин, я провел незнакомку в библиотеку, сказал, что сейчас узнаю, дома ли ты, или нет… Если ты желаешь ее видеть, то…» Конечно, я не дал договорить своему невольнику и пожелал увидеть незнакомку. Быстрыми шагами направился я к дому в приятной надежде увидеть мою красавицу-готку… Но представьте себе мое разочарование… Вместо госпожи мне навстречу встала служанка… Смазливая девчонка, лет пятнадцати, родом из Карфагена или Египта. По цвету кожи, черным глазам, и даже по манерам она могла бы быть сестрой твоему Сифаксу, Цетегус. И при этом настоящий бесенок по хитрости и изворотливости. «Что тебе от меня надо?» — спрашиваю я не особенно любезно. Она ни мало не смутилась, только улыбнулась так, что белые зубы сверкнули… «Плохо же ты принимаешь вестницу удачи, благородный коринфянин». Эти слова снова возбудили во мне надежду, и я уже совсем иным тоном повторил мой вопрос. При этом я позволил себе довольно выразительный жест по старому правилу: мечтаешь о госпоже, ухаживай за наперсницей… Но бронзовый бесенок с ловкостью выскользнул из моих рук и отвечал мне смехом. — «Ты ошибаешься, господин, предполагая во мне вестницу богини любви, Афродиты… Я пришла к тебе под покровительством других богов, раздающего золото Плутона и Меркурия, бога торговли». Вероятно, я скорчил довольно глупую гримасу, так как мой бронзовый бесенок громко расхохотался и принялся пояснять мне свои загадочные слова. Оказалось, что моя прелестная незнакомка большая любительница искусств вообще, а скульптуры в особенности. Вчера, проезжая мимо моего дома, она обратила внимание на голову бога войны, украшающую, в числе прочих, среднюю террасу. Это произведение искусства‘так понравилось ей, что она просит меня продать его и предлагает тысячу золотых монет.
