Владислав Бахревский - Смута
– Я друг свободы и шляхты! – Вор состроил лицо важное и суровое. – Быть нашему союзу или не быть – от вас же и зависит, господа. Если завтра утром вы добудете мне московский престол, то уже в полдень я отправлю лучшие московские полки на короля.
– Виват! – вскричал Зборовский, и его пылающее лицо понравилось государю.
Когда пир кончился, Марк Выламовский, изображая опьянение, засиделся за столом и, оставшись на минуту наедине с Лжедмитрием, предупредил его:
– Мне известно, конфедераты Понятовский и Высоцкий посылали своих людей к Шуйскому. Они просят его отправить под Смоленск сорок тысяч войска. Сигизмунд намеревается скоро объявиться в этом городе, но войск у него будет вдесятеро меньше… Если Шуйский опередит оказать помощь раньше вашего величества…
– То что будет? – ухмыльнулся Лжедмитрий.
– Я не знаю, что будет, но я знаю, с кем тогда будет шляхта.
Лжедмитрий засмеялся, махнул рукой.
– Откуда у Васьки лишние сорок тысяч! И что они – сорок тысяч москалей – перед четырьмя тысячами шляхты!
– Государь, вам забыли сообщить еще одну замечательную новость, – уже с порога воротился Марк Выламовский. – Староста усвятский Ян Сапега уже в пределах вашей империи.
Лицо «государя» стало вдруг печальным.
– Мне бы радоваться, ибо воинские доблести усвятского старосты хорошо известны, а я в тревоге. То, что хорошо мне, желающему возвратить престол, нехорошо моему народу. Приход каждой хоругви – это новые грабежи и, значит, обнищание моего народа и царства.
Выламовский удивился словам государя: не так-то прост царек!
– Я убежден, ваше величество, – нашелся он с ответом, – Сапега не допустит бессмысленного истребления богатств Московии. У его рода есть личная заинтересованность в скорейшем завершении войны. Прадед Яна Сапеги ясновельможный пан Богдан владел в Смоленской земле Ельней и Опаковом.
– Благодарю тебя, Марк. – У государя потеплел голос. – Я так мало знаю о людях, которые идут ко мне, окружают меня… Яну Сапеге я обязательно напишу.
Взял со стола попавшийся под руку серебряный кубок.
– Дарю!
Выходило – за сообщение о семейных притязаниях Сапеги. Выламовский порозовел, но не стал осложнять себе жизнь, принял подарок.
За письмо к Сапеге Лжедмитрий сел тотчас, завернув на краю стола скатерть.
«Весьма благодарим Вас и, снисходя к Вашему доброжелательству, всегда одинаково неизменному, объявляем Вам свое благоволение и хорошо будем помнить, когда с Божьей помощью воссядем на престоле своих предков, что обязаны щедрой рукой нашей царской Вас наградить. А теперь желаем от Вас, чтобы Вы с отрядом воинов польского народа как можно скорее прибыли в наш лагерь».
Далее государь просил не грабить мирных жителей, не убавлять достояния царства и пускался в обычные для себя обещания. «Как придете к нашему царскому величеству и наши пресветлые царские очи увидите, то мы пожалуем Вас своим царским жалованием, да таким, чего у Вас и на разуме нет».
Утром государь узнал, что у него есть канцлер. Гетман Рожинский не потерпел секретов, которые завелись у Лжедмитрия с новыми командирами, и возвел в канцлеры Валавского. Первое, что сделал Валавский, – напомнил государю, что он государь православный. Лжедмитрий спохватился и поехал в Спасо-Преображенский монастырь на обедню. В тот день поминали преподобного Антония Римлянина, новгородского чудотворца. Лжедмитрий хоть и позавтракал, но кто же знал об этом, кроме своих. Захотелось удивить русский люд смиренностью. Последним встал в очередь приобщающихся Святых Тайн. У священника рука дрожала, когда подносил к государевым губам ложку с вином – кровью Господа.
Вышел из храма – на паперти канцлер ждет.
– Ваша супруга, великий государь, покинула Ярославль и следует к границе.
Лицо Лжедмитрия сделалось белым, капли пота повисли с надбровий.
– Мне понятна радость вашего величества! – поспешил сказать Валавский.
Лжедмитрий поднял на него глаза: белые, как у сваренной рыбы. Взгляд убийцы, выдавшего себя неосторожным словом.
– Я в радости, – сказал наконец Лжедмитрий, надсаживая севший голос, – но это так осложняет дело… Я желал положить к ногам царицы покоренную Москву, а мы в чистом поле.
Помчались сломя голову в лагерь. Были написаны десятки писем, отданы самые спешные приказания. Гонцы отправились во все пограничные города, присягнувшие на имя царя Дмитрия Иоанновича.
«Литовских послов Гонсевского и Олесницкого, всех литовских людей, едущих из московских земель, перенимать и в Литву не пускать. А где их поймают, тут для них поставить тюрьмы».
За царицей был отправлен сам Валавский с полком гусар. Вечером, ради своей государевой радости, Лжедмитрий устроил пир и был так весел, так ласков со всеми, так мечтательно задумывался, что даже Меховецкий, учивший походить на Дмитрия Иоанновича, занервничал: наваждение, да и только! Перед ним в ином теле витийствовал дух истинного Дмитрия Иоанновича.
24Но вот и ночь. Лжедмитрий впервые за весь ужасный день остался один. Огни в шатре погасили, и государь подземным тайным лазом перешел в обычную солдатскую палатку, храня себя от злоумышленников.
Через открытый полог глядел на полную луну, с детства любя ее белый лик больше солнца.
То была редкая для Москвы ночь – без облаков, без сырого воздуха с рек и болот – теплая, сухая, как в степи.
Кузнечики друг перед другом косили траву. Трава не падала под их звенящими косами, а только сверкала. И пахло, пахло мятой.
Вдруг луну перечеркнуло что-то быстрое, черное. Лжедмитрий напряг зрение. В небе пусто, лик светила безмятежен. Он сморгнул, когда снова луну оскорбили молниеносным черным зигзагом.
– Да ведь это птица! – догадался Лжедмитрий. Он и не знал, что какие-то птицы летают по ночам.
Его птичка тоже вот явилась из ярославского небытия. Он никогда не вспоминал о Марине. Он даже не знал, какое у нее лицо, портрет не удалось добыть.
Меховецкий, рассказывая о царице, припоминал малости, чтоб государь мог удивить неверующих. Вспоминал, как Марина ударила по щеке истопника – тот наступил на ногу арапчонку. О верховой прогулке, когда Марине на плечо села черная бабочка… И о том, как мило она перепутала ель с лиственницей и как обрадовалась нежной хвое, когда Дмитрий Иоаннович пощекотал ей ручку веткой.
– Глупее нет – погибнуть из-за женщины! – Лжедмитрий понимал, что именно привело русских в ярость. Не то, что поляки – поляки, а то, что польские женщины ровня мужчинам. Осудил Дмитрия: – Слово держал, дурак. Чтоб у царя – да слово!
Лжедмитрий ухмыльнулся, да так, что сам почувствовал мерзость и подлость своей ухмылки. И загрустил.
Неужто красота так сильна, что умный, а стало быть, вполне бессовестный предшественник не одолел сладких пут… Может, все-таки не красота пленила – побоялся остаться с русскими один на один. Или что-то иное? О невероятной гордости Марины всяк спешит помянуть. Гордости Лжедмитрий никак себе вообразить не мог. Гордость – вторая глупость.
Пока что, в тушинские дни, он не знал женщин, было не до услад. Теперь же раздумался, распаляя в себе похоть.
Он желал, и не кого-то – Марину. Гордячку. Эту ясновельможность в царицыной короне набекрень. И сокрушенно качал мудрой головой. Баба, погубившая предшественника, и его могла убить одним капризным словом. Одним отрицающим жестом. Разве не разумнее сплавить эту напасть подальше от Москвы?
– Так ведь неразумно! – чуть не с ненавистью возразил он сам себе.
Презрение князька Рожинского можно и перетерпеть, но о том, что их величество – Вор, не таясь рассказывают каждому, кто появляется в тушинском лагере.
– Марина! Ты должна, рыдая, кинуться в объятия супруга на глазах всей Москвы и всего Тушина.
Померещилось: он смотрит, как змея. Ему не хотелось улыбаться, Но он заставил себя растянуть губы в самой гадкой ухмылке. Он, сидящий по шею в блевотине вранья, не испытывал ни отвращения, ни даже неудобства.
Завораживала всеобщая тяга в эту его блевотину.
Ясновельможный пан и князь Рожинский уж такой располяк, а к ручке «царской» подходил, прикладывался, слизывал выблеванное. Все эти Тышкевичи, Зборовские, Валавские с черпаками поспешают хлебнуть. Пан Сапега и тот не утерпел.
Попытался представить Марину, осу золотую, чтоб и ее окунуть с головой в свою мерзость.
Нарисовалось нечто паскудное, широкозадое. Зад почему-то красный, ошпаренный, талия – двумя пальцами обхватишь, а грудки как морковки…
Он хохотал до изнеможения, до икоты.
– Ваше величество! – Из подземного тайника торчала голова Рукина. – Ваше величество! Из Москвы князь до вашего величества прибежал.
– Какой князь?
– Не говорит. Но наши узнали – Дмитрий Тимофеевич Трубецкой.
– Трубецкой?! – Лжедмитрий свистнул. – Трубецкому мое царское величество изволит явить пресветлые очи! Гыгыкнув, полез в нору вслед за Рукиным.
