Владислав Бахревский - Смута
– Измена! Ложь! Оскорбили королеву! – слышались крики.
Обидчика поволокли к рощице. Поезд стал. Раздались звонкие удары топоров. Гомон, барабаны, и вдруг – пронзительный вопль вскинул в небо птиц. Клубок лошадей и людей распался, карету дернуло, поезд помчался вскачь, но Марина Юрьевна увидела, что скрывали от ее глаз. Высокий кол, вбитый в землю, а на колу – человек.
27– Где Ян Бельчинский?! – кричала на Барбару Марина Юрьевна. – Куда вы его подевали?
Проезжая деревню Верхово, Марина Юрьевна приказала завернуть к избе попросторнее и остановилась.
Часть поезда, не ведая о том, ушла с половиной отряда Зборовского вперед. Спохватились верст через пять. Гусары настегивали коней, торопясь спасти царицу. Но спасти ее не сумела бы и стотысячная армия, а вот единственному человеку это было по силам…
– Где Ян Бельчинский? – уже с яростью спрашивала свое окружение Марина Юрьевна.
– Ваше величество! – обратился к царице Зборовский. – Перед выступлением в Россию я останавливался во Львове у моего родственника, ксендза. Ксендз рассказывал мне о пане Бельчинском, с которым провел несколько часов в беседе.
– Но почему во Львове?! – воскликнула Марина Юрьевна. – Выходит, пан Бельчинский не был у его царского…
Не договорила, опустилась на лавку, положила голову на край стола. Стол был грязен, темен. Марина Юрьевна перехватила брезгливо-испуганный взгляд Зборовского и, не отрывая головы от стола, сказала:
– Они – мои. Русские люди, говорю, – мои. Других у меня нет.
В избу, гремя шпорами, вбежал Юрий Мнишек.
– Марина, почему мы стали? Неужели свобода не вернула тебе твои вольные, твои сияющие крылья?
Не меняя позы, Марина Юрьевна сказала отцу:
– Чего торопишь? Вот положат мою голову, как я ее теперь положила, и – топором…
– Боже мой! Марина!.. Ради бога, оставьте нас наедине. Это от счастья! От кипения чувств.
Марина Юрьевна закрыла глаза, слушала, как охают половицы под ногами ее тучной челяди.
– Марина! – тихо позвал отец. – Марина, я понимаю тебя…
Он поднес руку к голове дочери, но не решился погладить. Сел на лавку.
– Боже мой! Зачем мы здесь? В нищей, в темной, в грязной избе…
– У меня нет другого народа, отец.
– У вас, ваше величество, и этого не будет, если мы тотчас не отправимся к его величеству супругу вашему.
– В могилу, что ли?
– Марина, уймись! Мой долг – печься о счастье моих детей.
– Нет! Это вы уймитесь, отец! – Марина Юрьевна выпрямилась, лицо у нее было белое, лоб в испарине. – Вы только представьте себе эту чудовищную картину. Мы являемся в стан… Вора. Вора, ибо человек, объявивший себя Дмитрием, – обманщик. И вот я, царица, урожденная Мнишек, на глазах многих тысяч людей, на глазах лучших людей Речи Посполитой – Вишневецкого, Сапеги, моего дяди, моего брата, моих фрейлин – обязана в чужом человеке… узнать мужа.
– Но все желают этого! Все тоже узнают… И уже узнали.
– Боже мой! – Слезы посыпались из глаз Марины Юрьевны, как сыплется во сне жемчуг. Ни одна слезинка не пролилась, не оставила следа на щеке.
– Марина! – заломил руки пан Мнишек. – Мы служим Речи Посполитой, высшим государственным интересам. Мы служим римскому престолу. Твоя жертва – угодна Богу.
Марина Юрьевна толкнула от себя стол.
– Вы договорились, ваша милость, до кощунства! Ложь – угодна Богу! Опомнитесь, ваша милость!
– Государство не ведает ни лжи, ни правды, ему дорог выбор, лучший вариант.
– Я не гожусь на роль шутихи, ваша милость. Если вы желаете быть шутом – извольте. Я же отправляюсь восвояси, к матушке моей.
– Да кто же отпустит вас, ваше величество?! – Мнишек картинно уронил на грудь седую голову. – За вас кровь проливают!
Упал на колени, обвил руками ноги дочери.
– Марина, не погуби. Ваш отец должник. Стоит мне возвратиться домой, как меня тотчас ввергнут в долговую яму. Вам не жалко Речи Посполитой – бог с ней, с Речью Посполитой! Вам не страшно нарушить святую волю Ватикана – бог с ним, с Ватиканом! Но – отца своего спасите от тюрьмы, от разорения, от позора. Братьев ваших спасите! Род Мнишков!
Принялся чмокать царские башмачки.
– Постыдитесь, отец!
– У меня нет стыда! Спаси! Ради детей моих, ради вашей матери, ради всех будущих Мнишков! Спаси! Спаси!
Марина Юрьевна вскочила, отбежала к печи.
– Сколько вы собираетесь запросить, ваша милость, на торгах, где товаром – ваша дочь?
– Триста тысяч! – выпалил отец. – Но вы-то, ваше величество, вернете себе царство.
Дверь заскрипела, отворяясь, и на порожек стала девочка лет пяти.
– У нас каша в печке, – сказала она, тыча пальчиком. – Каша?! Ах, каша! – Марина Юрьевна нашла глазами ухват, повертела в руках, приноравливаясь, отставила заслонку, подхватила ухватом закопченный горшок, достала и, подумав, отнесла на стол.
Девочка юркнула к печурке, взяла тряпицу, обхватила горячий горшок и бегом из избы.
– Я тоже хочу есть, – сказала Марина Юрьевна.
28К деревне подошел еще один отряд, посланный из Тушина. Отряд вел князь Василий Масальский-Рубец, воевода Дмитрия Иоанновича, основатель далекой Мангазеи…
Марина Юрьевна вдруг сразу успокоилась. Масальский был предан Дмитрию Иоанновичу. Если он и теперь ему служит, значит, служит – ему. Поезд снова тронулся в путь, к Любинице. Здесь остановились, и прочно. Их милость Юрий Мнишек желал твердых гарантий.
Марина Юрьевна каждое утро ходила на пасеку: медом дышать, на рябину смотреть. Пасека стояла на краю рощи. Все деревья в роще липы, клены да рябины. Поля были убраны, но между полем и лесом была оставлена полоса с треть версты. Здесь росли медоносы. Третий день стояли в Любинице, третий раз Марина Юрьевна отправлялась на пасеку. Уже без фрейлин, покусанных пчелами, с отцом Фаддеем, тоже отмеченным пчелой. Марина Юрьевна была в восторге: пчелы не трогали ее величество.
– Царица пчел благоволит к царице людей! – изрек Юрий Мнишек и повторил сей красавец образ столько раз, что даже привыкшая ко всему прислуга краснела, слушая их милость.
Марина Юрьевна приказала постелить ковер у самых дуплянок, чтобы не только слышать пчел, но и видеть.
Отец Фаддей мужественно стоял подле государыни, опустившейся на ковер, и научал снисхождению к русским людям:
– Они были темные, кровавые язычники, и Бог послал им в наказание лукавомудрствующих византийцев, которые способствовали распространению среди русских самого отвратительного мистицизма. В Киеве, скажем, некоторое время митрополичью кафедру занимал византиец Константин. Умирая, он завещал не погребать его тело, а извергнуть из города. То есть попросту выбросить. Русские схитрили, охраняли труп от собак и на третий день погребли с почестями…
Бац! – Марина Юрьевна слышала щелчок.
Пчела вонзилась в самое веко ученого монаха, но отец Фаддей даже не шелохнулся.
– Я рассказываю вам об этом, ваше величество, потому, – продолжал он свои размышления, – что русскому доброму народу необходимы добрые, разумные, благожелательные наставники. Если вы отринете союз с человеком, приведшим войско к Москве, то будет упущена замечательная возможность сделать доброе уже сегодня. А ведь завтра может и не наступить.
Бац! – Вторая пчела стрельнула почти в то же самое место.
– Святой отец! – взмолилась Марина Юрьевна. – Немедленно ступайте к нашему врачу. Это не просьба, это повеление моего царского величества.
Монах поспешно удалился, и Марина Юрьевна осталась одна, если не считать укрывшуюся за деревьями охрану. В теплом воздухе мелькали темные точки и запятые.
«Не будь я царица, пчелы набросились бы на меня? – с удовольствием подумала она. – Почему пчела милует мою царскую милость? Или у испытавшего всеобщее подобострастие сама кровь переменяется?»
И ясно ощутила в себе неутолимую жажду подобострастия. Вдруг вспомнила, что с самого дня отъезда из Ярославля ни разу не потянуло в прошлое.
– Я снова живу, – сказала она себе.
Сердце забилось толчками.
«Если он кто-то другой, то… надо отказаться от царства? Лишиться царства? А чтобы не лишиться…»
Брезгливая дрожь покрыла ее прекрасное тело мурашками. Она гордилась шелком этого тела, она без усмешки называла его прекрасным.
– Ни за что! – сказала она себе, умирая от безобразного отвращения. – Ни за что…
Глаза бессмысленно бежали по оранжевым гроздям на рябинах. Ей захотелось, чтобы ягоды обернулись каплями крови… Поднялась с ковра, пошла прочь, и над головой ее, изумляя охрану, венком вились золотые пчелы.
– Ваше величество, радуйтесь! – Отец в алом кафтане простирал одну руку к ней, другую к незнакомому человеку. Невысокий, очень плотный, на лицо хоть раз взгляни, хоть десять – не запомнишь. Но вот что сразу почувствовала Марина Юрьевна: воздух над этим человеком замер, завороженный, и люди вокруг стояли как столбы.
