Владислав Бахревский - Смута

– Какой князь?

– Не говорит. Но наши узнали – Дмитрий Тимофеевич Трубецкой.

– Трубецкой?! – Лжедмитрий свистнул. – Трубецкому мое царское величество изволит явить пресветлые очи! Гыгыкнув, полез в нору вслед за Рукиным.

Поменял в тайном закутке шатра солдатское платье на царское, вышел к Трубецкому ласковый, величавый. Стал возле трона, опершись на его высокую спинку локтем и подперев голову ладонью. Уж очень это выглядело умно.

– Сегодня полная луна, князь. Света так много, что, надеюсь, вы узнали меня.

– Государь! – пал на колени Трубецкой. – Бог тебя спас ради России.

Принялся кланяться, проворно вскакивая на ноги, падая, бухая лбом в ковер.

Лжедмитрий подошел к князю, поднял его, повел за стол, на который Рукин поставил два кубка, и, наполнив вином, отведал из обоих.

– Я не спрашиваю, почему ты здесь, князь. К государям приезжают служить. Быть тебе, Дмитрий Тимофеевич, по праву рода твоего и по уму твоему – первым боярином в царстве.

Дмитрий Тимофеевич тотчас повалился государю в ноги, и государь на этот раз не помешал, принял всю дюжину поклонов, которые истово отбил первый боярин тушинского государства.

Марина Юрьевна уже миновала Углич и Тверь. Таяли версты, душа обмирала от ожиданий и надежд. На первой же ночевке после Твери царица вдруг выказала полное непослушание начальнику конвоя князю Долгорукому.

У князя было всего полтысячи драгун, он желал поскорее исполнить царский наказ – выпроводить семейство Мнишков за пределы государства. Опасаться было чего. Под Тверью дозор лоб в лоб съехался с разведкой пана Валавского.

– Вы люди Долгорукого? – спросил дозорных ротмистр Сушинский.

Дозорные помалкивали, но ротмистр рассмеялся.

– Мы вам не помеха, панове! Езжайте на все четыре стороны. У нас одна забота – как бы ненароком не повстречаться с поездом царицы Марины.

Валавский, узнав, как близок он от цели, немедленно пошел в обратный путь. Воинство, бывшее с Самозванцем под Орлом и Волховом, боялось своенравной Марины. Она хоть и соломенная вдова, но царица, венчанная царица, миром помазанная. Захочет ли поддержать обман? А коли не захочет – всему предприятию конец. Князь Долгорукий не знал о сомнениях тушинцев, он боялся нападения, он торопил нарочито медлящий поезд. А поляки то возьмутся колеса у царицыной кареты менять, то у пана Мнишка лошадь на вожжу наступила, порвала. И снова остановка: у Марины Юрьевны от сметаны живот разболелся. Объявила, что не может бегать на виду у целой тысячи народу по кустам, по лесам.

Село, в котором остановились, было большое. Оно принадлежало двум братьям. Один ряд домов Ждану, другой – Втору.

Марина Юрьевна выбрала дом с резьбой, дом младшего брата, Втора. Старший, Ждан, обиделся и выказал себя ужасным противником поляков, выпустил из псарни две сотни свирепых собак. Сразу же появились покусанные, свои и чужие. Пришлось по избам сидеть, а на одну избу с трубой три избы топятся по-черному. Кругом сажа, от детей теснота, от скотины вонь, мухи на стенах слоями. Поляки возроптали, но от царицы последовало строгое указание – терпеть и противиться движению.

С Мариной Юрьевной был только один посол короля – Николай Олесницкий. Он, как и Марина, желал быть захваченным тушинцами. Другой посол, Александр Гонсевский, наоборот, стремился поскорее покинуть Московию. Он сразу отделился от поезда и с небольшим отрядом отправился через Переславль-Залесский, кружной, но более спокойной дорогой на Велиж. Он-то и поцеловал вскоре порог дома своего.

…Вечером невежливый князь Долгорукий явился к Юрию Мнишку и предупредил: если поутру Марина Юрьевна не будет готова к походу, драгунам приказано посадить ее в карету силой.

Марина Юрьевна, услышав этакое, только глаза сощурила.

Оставшись наедине с Барбарой Казановской, попросила купить у местной крестьянки, умеющей держать язык на замке… крупную, хорошо бы с полногтя, – вошь.

И такая купля состоялась. За алтын.

Едва рассвело, как Марина Юрьевна явилась в дом Ждана, где стоял князь Долгорукий, и предъявила ему жирную, длинную, рыже-серую вошь.

– До чего вы довели свою государыню! – кричала она князю в лицо. – Баню! Немедленно прикажите истопить баню!

Спросонок князь оторопел, да и вшей подобных сроду не видывал. Затопили все бани, какие были в селе. Где мытье, там и стирка. Мокрое белье высушить надо. Пришлось остаться еще на одну ночь.

Валавский вернулся в Тушино ни с чем, но Вор, не получая от канцлера вестей, 10 августа отправил за Мариной еще один отряд под командой Зборовского. Зборовский пришел в Тушино позже многих, а потому и спешил заслужить царские милости верной службой. Со своей тысячью и с хоругвью Стадницкого он за два дня проделал путь, на который Валавскому недели не хватило.

16 августа стало днем, какой Марина Юрьевна просила у Бога в молитвах. Они уже покидали Бельский уезд. Дорога шла из лесу, с горы, в зеленые луга. И на этом лугу паслись кони польской конницы.

Долгорукий приказал растянувшемуся поезду поворачивать, но польские гусары в мгновение ока оседлали коней, построились, поскакали, готовые вступить в бой.

Князь Долгорукий приказал драгунам пальнуть и отступил в лес, из леса вышли – пол-отряда как не бывало. Разбежались. Перекрестился князь. Слава богу, не ввязался в драку.

Марина Юрьевна, распустив волосы по плечам, стояла возле кареты, ожидая скачущих к ней всадников.

Их милость пан Юрий Мнишек был далеко от дочери, в голове поезда. Боясь упустить историческую встречу, ясновельможный пан припустил рысью, чтобы, напыжась, быть возле царицы-дочери.

– Вы свободны, императрица! – Александр Зборовский спрыгнул с коня и опустился перед Мариной на колено. Марина Юрьевна царственно улыбнулась и дала рыцарю руку для поцелуя.

Громадный поезд, позабыв о рассохшихся скрипучих колесах, о том, что кони не кормлены, упряжь ненадежна, весело покатил в зеленые луга, но уже не к границе, прочь с Русской земли, а к ее сердцу, к Москве.

Соловьи мои, соловьи!Что делают с миром ваши трели!Ладно я, влюбленная дурочка,Не могу заснуть ночь напролет,Но реки не спят, цветы не закрываются.

Марина Юрьевна пела песенку за песенкой, лицо у нее пылало.

– Боже мой, Барбара! – говорила она Казановской. – Неужели через день, через два он стиснет меня, как удав серну? Неужели я снова задохнусь, умру и воскресну? О целитель моей печали, отчего я не ласточка, я бы уже пала к твоим ногам.

Казановская украдкой отирала краешки глаз: ее милая государыня и впрямь была как ласточка.

На короткой остановке, когда поили лошадей из реки, Марина Юрьевна собирала на лугу цветы.

Пан Кохановский, воин, юный летами, но уже отличившийся в Гузовской битве, в которой он сражался на стороне короля, глядя на императрицу, пылал возмущением:

– Я ехал в Россию постоять за справедливость, но оказался в стане отвратительных лжецов. Ладно бы казаки, которым все равно, кого грабить, но лгут шляхтичи, которые «узнали» в мерзком самозванце истинного Дмитрия. Невыносимо смотреть, как радуется напоказ царица Марина!

– Тебе-то что?! – урезонивал Кохановского седоусый пан Крыж. – Печься о чистоте душ государевых дело Бога. Я пришел сюда получить землю, повезет – так село, а очень повезет – город!

– Но как жить в городе, где все лжецы? Как владеть землей, если она рождает ложь!

– Земля хлеб рожает. Не нравятся русские крестьяне – прогони, привези своих.

– Пан Крыж, я понимаю вас, но поймите и вы меня! Как смеет царица – воплощение польской чести, шляхетской гордости – лицедействовать перед рыцарями?

– Да откуда ей знать, что Дмитрий не Тот?

– Пан Крыж, что я слышу?! Ее величество не ведает, к кому ее величество везут? Но ведь это есть бесстыдство. Бесстыдство войска.

– Кто же осмелится сказать, – усмехнулся пан Крыж. – Ее величество чересчур молода, чтобы жить разумом. Она взбрыкнет, как кобылица, а что нам делать? Убираться домой? Не затем мы здесь, чтобы добавить к нашей нищете нищету!

– Она не знает?! – простонал пан Кохановский, и лицо у него стало серым.

Лошадей напоили, поезд тронулся. Марина Юрьевна, устилая путь к любимому цветами, бросала на дорогу то колокольчик, то ромашку, то львиный зев. Известные песенки кончились, и она пела, что на ум придет:

– По цветам к любимому стремлюсь…

Пан Кохановский слышал счастье в голосе царицы, лицо его из серого стало черным. Вдруг дал он шпоры коню, поравнялся с каретой и, наклонясь, сердито прокричал Марине Юрьевне:

– Вы в радости! Вы поете песенки! Это было бы прилично, когда б нашелся истинный государь. Этот, к которому вы так стремитесь, – не Дмитрий. Иной!

Огромный хорунжий налетел сзади, повалил тяжелым конем легкую лошадку юного воина.

Марина Юрьевна так и не успела ужаснуться услышанному.

– Измена! Ложь! Оскорбили королеву! – слышались крики.