Владислав Бахревский - Смута

Послы не без восторга рассказывали и о царе Дмитрии. К их величеству после боя шляхта явилась деньги требовать. А их величество засмеялся и обе руки войску подал:

– Я не могу царствовать в России без вас, достойных быть подножием престола Царя Небесного. Если Бог посадит меня на престол Москвы, я никогда не разлучусь с вами, поляки. Вот мое крепкое царское слово перед Богом и перед вами: в одном городе будет у меня поляк, в другом – русский. Верните мне мой престол. Хочу, чтобы все золото и все серебро, какое есть в России, было ваше, я удовольствуюсь одною славой.

Тронулись. Плакали оставшиеся. Хмурились, не умея иначе скрыть радости, получившие свободу.

«Серое деревянное русское кружево русского города! Как же оно наскучило! Может, через годы и вспомнится, еще и милым покажется, но теперь огня бы на все это!» Марина Юрьевна покосилась на Барбару Казановскую, та ехала зажмурив глаза.

– Что с тобой? – спросила царица.

– Боюсь проснуться в постели на соломе.

– Тогда не открывай глаз. Русские могут передумать…

И сама закрыла глаза. Бог с ними, с Волгой, с Которослью, с пригожими стрельцами.

Перед глазами явился иной поезд.

В ее карете у ног сидел глазастый арапчонок, играл с обезьянкой. Она восседала на серебряном золоченом троне, а напротив нее – не пышнозадая громадная Казановская, но княгиня Сохачевская, у которой кровь, кажется, и в самом деле была голубая.

Карета тоже была не из скрипучего дерева, но золоченая, горящая, как солнце, обитая изнутри красным ярким бархатом, с парчовыми подушками в жемчужных узорах.

Впереди кареты триста гайдуков, играющих на флейтах. Перед гайдуками – тысяча первейших в государстве людей. Хоть зубы себе сотрите в бессильной ярости, но ведь шествовали! Прошлого не закопать, не утопить, не сжечь. Шествовали, гордясь, что удостоены чести. У отца был гусарский конвой, родственники ехали на конях в роскошной сбруе: удила золотые, стремена серебряные, седла на ковровых чепраках или на шкурах рысей и барсов.

Отец скакал у дверей кареты на аргамаке, в багряном парчовом кафтане на соболях, шпоры и стремена из литого золота, с бирюзовыми каменьями.

Лакеев на запятках кареты – шестеро, все в изумрудных бархатных кафтанах, в алых суконных плащах, за каретою двести алебардщиков-немцев в изумительно благородных вишнево-фиолетовых кафтанах…

– Мост! – сказала Казановская.

Колеса загремели по деревянному настилу. Доски были белые, свежие. Мост, видимо, навели совсем недавно, река бурлила.

– Последняя вода нашей ссылки под нами, – сказала Марина Юрьевна.

– Я только вчера узнала, – встрепенулась Барбара, – Ярославль, оказывается, отстроен полькой.

– Полькой?!

– Ну да! Город сгорел дотла девятого июля пятьсот тридцать шестого года. Отстроить его повелела государыня Елена Глинская.

Помолчали.

– Вернусь на престол, выстрою Ярославль из камня.

Жесткий кошачий взгляд уперся в Барбару, Барбара не посмела ни улыбнуться, ни дыхания перевести.

– А почему Дмитрий, когда встречал меня тайно, в толпе, чтоб видеть торжество мое, чтоб насладиться этим торжеством, почему он взял с собой одного Шуйского? Почему?

Барбара снова не нашлась, что ответить, но Марина Юрьевна смотрела перед собой, в никуда.

У Шуйского мелко тряслась голова, но глазки свои он вдруг открыл. Смотрел так, что все перед ним опускали головы. Одна царица Марья Петровна, кроткая горлица, встречала взгляд мужа ласково, радостно, и царь принимался плакать.

Войска Вора, помыкавшись вокруг Москвы, стали в Тушине.

Рожинский сначала избрал иной план, занял Тайнинское, отрезал Шуйского от спасительного Севера, но скоро понял, что сам он остался без тылов. Московские воеводы, Скопин-Шуйский, Иван Романов, Лыков, Куракин, заняли южные дороги, перехватывая обозы и рассеивая шайки и отряды, спешившие под Москву, на большую поживу.

Вор привык хлеб-соль отведывать. В Козельске его почтили, в Калуге, в Борисове. Можайск только день воевал против «истинного царя». А в Тайнинском иное встретил. В ночь на 24 июня пушкари залили орудия свинцом, позабивали затравки гвоздями и бежали к своим, в Москву. Бежали, да не убежали. Пытали бедных, казнили. Кого на кол, кого саблями посекли.

Нет имен у тех пушкарей, не поминают их в церквах, не тратят на них слов историки… Простые пушкари, не пожелавшие смерти Руси. Из-за этих пушкарей чрезмерная близость к Москве показалась и Вору и Рожинскому опасной. Умолкшие пушки сорвали план обстрелов и приступов.

Обманным маневром – свернули знамена, вспять пошли – хитрые поляки очутились вдруг перед неготовыми к бою царскими воеводами и заняли Тушино.

Село Тушино названо по имени хозяина своего. Боярин Тушин получил сельцо в 1536 году, в княжение Василия III. Помирая, завещал дочери, княгине Телятевской. Место было красное, обжитое с давних пор. Еще в 1382 году московский князь Иван Данилович одарил этим селом боярина Родиона Несторовича Квашню за спасение жизни в жестокой сече. Гора, речка Всходня, луговое приволье – приглянулось этакое раменье монахам, которые построили здесь Спасо-Преображенский монастырь.

Заботясь о вечной жизни отца и матушки, детей, родичей, о себе грешной, княгиня Телятевская подарила Тушино монастырю.

О вечность! Люди все прикладываются к косяку каменной двери, прямо поглядеть никак не получается, а что видно искоса? Один свет слепящий, от которого темно.

Вечность у Бога. Бог же за посягательство на тайну свою наказует. Коли света хочется, учителю внемли. Учитель за спиной. Он – наше вчера. Помнить бы всем русским людям хотя бы одно Тушино. Много стыдного пережили предки, а Тушино все же особняком стоит. Тушино – позорный крест России. Крест надо нести, беречь как зеницу ока, дабы не повторилось… Где там! Дедушки наши на валы тушинских окопов как на реликвию глядели. Сама история! И гора была им не гора Квашни, не Тушинская, не монастырская, но Царькова.

Тушино покрыли шатры, будто слетелись птицы с железными когтями, чтобы ранить Русскую землю, чтобы русских людей склевать железными клювами, чтобы размести, развеять пепел русских городов серыми крыльями, что ни взмах – столбы гари да вихри огня.

Снова пришел царь Василий Иванович к провидице Алене. Алена уж совсем усохла, стала махонькая, темная, как кринка, в которой молоко оттапливают.

Увидев царя на пороге землянки своей, всплеснула Алена ручками, тонкими, как ивовые прутики, припала головой к животу его – выше уж не доставала – и заплакала. По нему ли, царю, по России ли, по народу ли нашему пропащему. Не решился Василий Иванович спрашивать, утер старушке слезы, умыл мокрой рукою свое лицо. И вот уж и чудо – перестала голова дрожать, глазки снова стали махонькими, поросячьими. И походка переменилась. Стал бочком ходить, видя впереди и позади. Так неслышно наступал на землю, что стража и та вздрагивала, когда являлся он вдруг будто из-под полу, из-под каменных плит.

Величаво, но с ласковым дружелюбием принял Василий Иванович на очередной встрече польских послов. В те дни это были самые милые, самые нужные люди русскому царю. Не Вор был страшен, но польское войско. Лжецари и лжецаревичи уж на двух руках не умещались: Петр, Август, Лаврентий, Федор, Василий, Симеон, Клемент, Савелий, Гаврилка, Мартынка, Ерошка… Были и совсем уж «быстрые» царьки. «Объявится» да, напустя в штаны, и сбежит той же ночью от подданных своих.

Озорников на Руси всегда было много, но баловать царским именем – Сатане угодить.

За три года русские люди до того издурили друг друга, что полподлости уж принимали за полправды. Эту всенародную мерзость и низость брал в расчет царь Шуйский. Но простак потому и простак, что хитрее его нет никого. Сегодня мы дураки, разбойники, шкуры продажные, соглашались простаки, а завтра все – симеоны столпники, послезавтра – христолюбивые хозяева.

Если трон Шуйского, скособочась, на одной ножке держался, то и под Сигизмундом, королем польским, сиденье было тряское. Поднявший мятеж пан Зебржидовский извинился перед королем 6 июня 1608 года, но у конфедератов тотчас явились другие вожди: Людвиг Понятовский, Януш Радзивилл, Андрей Колуский.

Противники Сигизмунда, явные и тайные, московскую карту держали за козырную. Послы короля это очень хорошо понимали и, желая расположить Шуйского, посылали к гетману Рожинскому, когда тот еще был в Звенигороде, еще только примеривался, с какой стороны подступить к Москве, эмиссара Петра Божковского. Божковский именем короля требовал от подданных его величества покинуть Самозванца, выйти из пределов Московии.

Теперь, перед заключением перемирия сроком на три года и одиннадцать месяцев, к Рожинскому в Тушино для образумления шляхты ездили самые влиятельные из комиссаров посольства Петр Бужинский и Станислав Домарацкий.

Они привезли приглашение от московских властей участвовать в переговорах и быть на подписании перемирия. Пункты договора были деловые, ясные. Речи Посполитой и Московскому царству владеть, чем владеют. Царь и король отказывают в помощи противникам законной власти. Сандомирский воевода пан Юрий Мнишек с дочерью выпроваживаются из России. Нового Самозванца Юрию Мнишку зятем не называть, дочери за него замуж не выдавать, Марине царицею московской – не именоваться, не писаться. Князьям Рожинскому, Вишневецким и другим, без королевского согласия вступившим в службу к злодею, ко второму Лжедмитрию, оставить его и к иным бродягам, которые вздумают называть себя царевичами российскими, не приставать.