Владислав Бахревский - Смута
Когда войско выходило из стен Москвы, направляясь к Волхову, чтобы остановить Самозванца, ударили колокола, и у самого большого, у самого громогласного кремлевского колокола отвалился язык, колокол стал нем. Не гул, но вихрь вылетел из его огромного чрева. Немой, крутящийся вихрь.
18Стрелецкий полк окружил польский двор. Отсчитал семьдесят человек, увели. Приставы напускали на себя строгий вид: «Это вам наказание за побег восьмерых. Мы к вам сердечно, а вы к нам как сатаны».
Почему понадобилось уводить семьдесят, а не сто, не двести? Куда увели? В Архангельск? В Сибирь? Нигде потом не сыскали этих несчастных, ни один не объявился. Под лед пустили? То было модно при царе Шуйском. Любимец купцов, по-купечески жил: все грязные, все стыдные концы – под белый снег, под прозрачный лед в черную воду! Русские реки далеко текут, или в Волгу, или в студеное море.
На Пасху, 6 апреля, разлилась Которосль.
14 апреля сокрушила льды Волга. Почернела, вздулась, понесла ледяное месиво мимо города, сотрясая и круша берега.
Польский двор затопила полая вода, да еще и созорничала, дрова унесла. Дом охолодал, помертвел.
Та же полая вода преградила путь вестям и слухам. Последнее, что дошло до Марины Юрьевны: войско Шуйского под Волховом, войско их императорского величества в Орле.
Сон упирался, не уходил, но топоры тюкали, тюкали…
– Что это за дятлы?! – выскочила из постели Марина Юрьевна, свирепая, как рысь.
– Их милость пан Мнишек приказал лодки строить, – объяснила фрейлина.
– По двору плавать? По Которосли? Или бежать по Волге в Каспийское море, из которого ходу никуда, кроме как к падишаху Аббасу, пану – в рабы, пани – в гарем?
Одевшись, Марина Юрьевна послала за братом.
– Станислав, у меня мигрень от верфи в сенях.
– Марина! – рассмеялся брат. – Ты отца, что ли, не знаешь? Сегодня первая лодка обязательно будет готова, опробована. И она обязательно или утонет, или рассыплется.
– Не лучше ли нам всем улететь?
– Марина, упаси тебя боже навести отца на эту мысль. Он тотчас купит все перо в Ярославле, нам и на хлеб не останется.
Марина Юрьевна махнула рукой, злость сошла с нее.
– У тебя тепло, – сказал брат, – а мы ужасно мерзнем… На лодке, кстати, можно вылавливать дрова.
– Новости какие-нибудь есть?
– Нет новостей, Марина. Сама видишь, власти о нас словно забыли. К худу ли, к добру ли…
Марина Юрьевна вдруг посмотрела брату в глаза.
– Ты веришь, что тот, кто под Орлом, – Он?
Брат вспыхнул, заморгал.
– Марина! Я… Я верю… Как можно не верить, если… если Шуйский собирает войска, если… в этом войске множество перебежчиков. Астрахань присягнула, Орел…
– Это не Он, – сказала Марина Юрьевна, сама не зная почему, и резко, капризно закричала: – Пусть отец прекратит этот стук! Гроб, что ли, всем нам сколачивает?!
Схватила со стола глиняный кувшин, ударила о печь. В кувшине было молоко, которым Марина Юрьевна умывалась.
Убирать осколки, подтирать лужу пришла служанка из русских. Платок, как крыша, закрывал ей лицо. Глядела в пол, делала свое дело быстро, беззвучно.
– Ты знаешь, где ты и кто я? – спросила Марина Юрьевна бабу.
Баба распрямилась, отвела платок с глаз, смотрела на царицу с любопытством, но без подобострастия.
– Кто? Кто я?
– Говорят, царица. Соломенная вдовушка.
– Как это – соломенная?
– Да ведь замужем, чай, не пожила.
– Не пожила, – согласилась Марина Юрьевна.
У русской были красивые серые глаза, лицо строгое.
– Ты какого звания?
– Никакого. В слободе живу. Мой муж рыбак.
– Расскажи, что говорят ваши люди обо мне.
– Иные жалеют.
– Не все?
– Не все.
– Отчего так? Разве не горька моя судьба?
– Горька-то горька, – согласилась баба.
– А чем же я не угодила?
– Поляков своих навела!
– Я никому никакого худа не сделала. Я желаю русским людям одного добра. Будь в Москве, я бы заступалась за русских женщин.
– А чего за нас заступаться?
– Но вас мужья бьют. Жестоко бьют! Я знаю.
– Побьют – пожалеют.
– Значит, ты не печалишься, что я не царица?
Женщина бросила тряпку в ведро, отерла руки о подол. – Не печалюсь. Была бы ты царицей в Польше, ну и господь с тобой.
Ярость клокотала в груди Марины Юрьевны.
– Всем скажи! Всем, кого встретишь. Я есть русская государыня. Моя голова короной венчана. Бог корону на голову возлагает. Бог! Кто против царей, тот против Бога! – Топнула ножкой. – Кланяйся! Кланяйся государыне своей!
Баба, не меняя участливого выражения лица, опустилась на колени, поклонилась, поднялась.
– Так ли? Еще надо ли?
– Ступай! – крикнула Марина Юрьевна. – Ступай прочь с глаз моих!
– Не прогневайся, царица! – сказала тихо русская. – Мы ведь все дуры неученые. Не прогневайся.
Топоры все тюкали, тюкали. Марина Юрьевна вышла поглядеть, скоро ли конец работе. В сенцах вокруг то ли ларя, то ли лохани копошилось не менее двадцати человек. Лица у всех озабоченные, но отрешенные. Увидели царицу, прекратили работу, почтительно потупились.
– Как же вы это вынесете во двор? – спросила Марина Юрьевна. – Или стену будете разбирать?
Все воззрились на государыню, на дело рук своих, ума своего. Хохот грянул так дружно, так весело, что, кажется, крыша над домом подскочила.
Работа была прекращена, корабль разобран и отправлен в печи.
Марина Юрьевна все еще веселилась, когда к ней пришли ее бернардинцы.
– Ваше величество, только что скончался святой отец Бенедикт Ансерын.
– Уж не наш ли смех его убил?! – ужаснулась Марина Юрьевна.
– О нет, ваше величество! Его убили тоска и Россия.
Вечером резко спала вода. Люди вышли во двор.
В ясном апрельском небе луна наливалась северным ледяным светом и вдруг у всех на глазах… растаяла.
Искали облака и не находили, но и луны не было!
– В небесах чудо за чудом, а жизнь наша никак не меняется, – сказала раздраженно Марина Юрьевна и удалилась в свои покои.
Она устроилась у печи и пожелала остаться в комнате одна, без свечей.
Язычки огня бежали по поленьям, и это было похоже на скачущих всадников, на герцы.
Вдруг Марина Юрьевна почувствовала, что ее взяли за левую руку и пощекотали ей ладонь. Она обмерла. Ведь никого рядом не было.
Домовой?
Русский домовой?
«Стало быть, я русская? Как же не русская, если русский домовой признал?»
Радостно встрепенулась, ударила в ладоши, позвонила в колокольчик, созывая фрейлин. Света, улыбок, польского умного, блестящего общества!
О домовом же – никому!
В конце мая до Ярославля дошел слух: в Москве дважды за один день сотрясалась земля.
Соглядатаи Мнишка приметили: в ярославских церквах народу прибыло. Русская земля – земля прочная, попусту трястись не станет, а коли она, твердыня Господня, поколебалась, младенцу понятно – грядет Страшный суд.
Через малое время известие не менее невероятное пристав Иоаким шепнул:
– Царь Шуйский приказал: сандомирского воеводу, и дочь его, и сына, и брата, и сына брата, и всех родственников, всех высокородных, почтенных людей везти на границу, пусть идут по своим домам.
– Ай да земли трясение! – радовался старый Мнишек. – Вот чудо так чудо! А мы все на небо глядим, на луну!
Однако на дворе все тот же Ярославль, и на другой день, и на третий…
Вдруг в полдень литавры, трубы, народ побежал к Спасскому монастырю, с горы глядеть, кто приехал.
А приехали польские послы Гонсевский и Олесницкий, задержанные в Москве еще со времени убиения царя Дмитрия Иоанновича, ныне же отпущенные в Польшу. От короля Сигизмунда на смену старому посольству говорить о мире приехали посланники пан Витовский и князь Друцкой-Соколинский. Слух пристава Иоакима оказался чистой правдой.
Горе и радость обуяли польский дом. С Мнишком уезжало сто десять человек. Москали не были так широки, чтоб отпустить всех. Двести человек оставались в заложниках, а с ними надежда, что им тоже выйдет воля, не от Шуйского, так от царя Дмитрия. Царь Дмитрий побил воевод Шуйского под Волховом, взял обоз, пушки, знамена… Поставил телеги в шестнадцать рядов и как пошел, так недружное московское войско и рассыпалось, будто мешок гороха.
То говорилось всем, а избранным на ушко иное: не крепки москали совестью, изменой добыта победа. Перебежчик Ванька Лихарев показал дорогу, по которой увозили пушки… Но для русских хуже перебежчиков их собственные воеводы. В первый день москали устояли, побили Рудского, Велигловского, а на другой день царев брат Дмитрий Шуйский решил пушки спасать. Пушки увезли с поля, увезли и отвагу. Слава победы досталась Рожинскому. Да и впрямь молодец, коли нагнал страха на царедворцев Шуйского.
Послы не без восторга рассказывали и о царе Дмитрии. К их величеству после боя шляхта явилась деньги требовать. А их величество засмеялся и обе руки войску подал:
– Я не могу царствовать в России без вас, достойных быть подножием престола Царя Небесного. Если Бог посадит меня на престол Москвы, я никогда не разлучусь с вами, поляки. Вот мое крепкое царское слово перед Богом и перед вами: в одном городе будет у меня поляк, в другом – русский. Верните мне мой престол. Хочу, чтобы все золото и все серебро, какое есть в России, было ваше, я удовольствуюсь одною славой.
