Экспедиция надежды - Хавьер Моро
– Он любит человечество больше, чем людей… Но тс-с, никому об этом не говорите, – промолвила она, прикладывая палец к губам.
– Не беспокойтесь, не скажу, – ответил Сальвани, с трудом подавив желание расхохотаться.
Исабель заговорщически улыбнулась. Их объединяла общая неприязнь к начальнику, к его высокомерному обращению; он даже не старался скрыть, что люди для него – лишь средство достижения цели.
А вот Сальвани действительно всей душой желал всеобщего счастья. В отличие от Бальмиса он в высшей степени уважительно обращался с подчиненными. Он беспокоился за всех, разговаривал с моряками, спрашивал их о здоровье, играл с детьми и даже вызвался давать им уроки естественных наук по вечерам, чтобы помочь Исабель побороть рутину. Однажды, когда ребят напугал гром далекой тропической грозы, он рассказал им, что гром – это брань погибшего капитана, который сбился с курса, а скрип парусов и оснастки – это жалобы корабля на слишком тяжелый груз. С самого детства в нем проявлялась поэтическая жилка.
Сальвани и Бальмиса разделяли возраст и характер, но они в одинаковой степени испытывали безоглядную страсть к медицине. Оба происходили из семей хирургов, но у Сальвани ситуация представлялась более благоприятной: его отец продолжал семейную врачебную традицию, начатую еще его прадедом по отцовской линии, а мать тоже была дочерью доктора. Сальвани появился на свет в Барселоне, но рос в Сервере, куда его родители переехали, когда ему едва исполнилось три года. В восемнадцатом веке в этом городе располагался единственный во всем княжестве Каталония университет. Там он три года изучал грамматику, а затем еще три года поэзию. После этого Сальвани перебрался в Барселону, чтобы пройти курс философии в монастыре Святого Августина; с четырнадцати до двадцати лет он учился в Королевской Хирургической школе. В результате он сделался экспертом в расчленении трупов, дабы удовлетворить свой интерес к строению человеческого тела.
Бальмис, поклонник ботаники, географии и химии, считал Сальвани интеллектуалом из-за его пристрастия к поэзии и, соответственно, презирал его, поскольку молодой доктор более ценил созерцание и анализ, нежели технику и готовность к действию. Но в глазах Исабель этот ореол просвещенности и гуманизма превращал Сальвани в существо высшего порядка. Ее завораживала его близость, сам факт, что человек подобного уровня снисходит до беседы с ней, слушает ее и выказывает ей свое расположение. И еще его манера говорить: Исабель никогда не доводилось общаться с поэтом, способным превозносить реальность, какой бы отвратительной она ни казалась. Он стал ее лучшим союзником и другом, потому что фельдшеры вели замкнутую жизнь, сын целыми днями пропадал с приятелями, а команда по-прежнему ее игнорировала. Помимо того, он помогал ей проводить уроки.
39
Время тянулось медленно, и скука угрожала стать неотлучной спутницей членов экспедиции, несмотря на то, что в распорядке дня значились осмотры врачей, утренние и вечерние занятия, приемы пищи и игры. Бенито рыскал по всему судну и всегда возвращался с добычей – куском веревки, парой досок, куском мешковины, – чтобы соорудить из них новую игрушку… Поскольку материнский авторитет служил ему охранной грамотой, он безбоязненно пролезал даже в те места, куда строго-настрого запрещено было соваться, а именно в трюм или кладовые. Однажды ночью, когда он забрался за бизань-мачту, его насторожил странный шум. Подумав, что во мраке орудует один из матросов, Бенито спрятался за насосы для откачки воды. Но никого видно не было, а звук появился снова – более тонкий, чем скрип корабельного корпуса и плеск воды о борт. Он походил на сдавленный жалобный плач. «Это наверняка просто зверек», – утешал сам себя насмерть перепуганный Бенито. Ему хотелось бежать без оглядки, но любопытство пересилило. Когда глаза привыкли к темноте, он попытался проследить, откуда исходит звук. На выступающей части одного из трюмов, где хранились бочонки со сладким вином с Тенерифе, он различил какую-то распростертую фигуру. Фигуру ребенка.
– Черт! Что… что… что ты здесь делаешь?
Это был Кандидо, больной и грязный; он бессильно лежал на бочонках и обливался потом.
– Никому не говори, – прошептал он.
– Ты нездоров.
– Неважно!
Бенито сходил за водой и вернулся с кувшином. Кандидо, не отрываясь, долго пил, он был совсем обезвожен. На полу валялись остатки еды, которую он воровал в кладовых; прямо по нему неспешно прошлась большая крыса. Бенито перепугался.
– Крысы не кусаются, – сообщил Кандидо.
– Как ты сюда попал?
– Ну, с тем торговцем, который на лодке привез сюда бочонки. А на борт мне помог подняться один матрос, я сказал, что потерялся в городе и отстал от всех…
Бенито хорошо себе представлял, как опасно будет выдать взрослым мадридского мальчишку, ему вовсе не хотелось опять подставляться под гнев и месть Кандидо. Он и не собирался ничего никому говорить. В любом случае, поступок Кандидо представлялся ему таким безрассудным и дерзким, таким рискованным и непостижимым, что не мог не вызывать восхищения. На такую самоотверженность обычные люди не способны, это – удел истинных героев. Бенито пообещал беглецу принести часть своей порции еды и хорошей воды, которую подают за столом.
Как только ему удавалось улизнуть из-под надзора матери или из поля зрения других детей, он спускался к Кандидо.
– Почему ты не хочешь вылезти отсюда? – спрашивал он. – Тебе ничего не сделают… ты что, б-боишься, что тебя сбросят за б-борт?
– Нет, но меня накажут.
– И что? Будешь и дальше здесь сидеть – ослепнешь б-без с-света. Кроме того, ты болеешь.
– Я не хочу мыть палубу.
– Тебя отругают, и все, им придется… с-сдаться.
Но Кандидо его не слушал. Он погрузился в размышления.
– Я скажу тебе один секрет, – сказал он Бенито. – Мне бы хотелось, чтобы у меня была мама, как у тебя.
– Моя мама не даст тебя в обиду, это точно.
– Но капитан меня накажет…
Помолчав, Кандидо спросил:
– Каково это, иметь свою собственную маму?
Застигнутый врасплох, Бенито смущенно ответил:
– Ну, это… когда кто-то тебе все время толкует, что тебе надо делать, кто-то постоянно тебя ругает, сердится на тебя, но это быстро проходит…
– А еще?
– Не знаю… Мама – это… это мама. Она заботится о тебе, когда ты болеешь, кормит тебя всякой вкуснятиной, ну и всякое такое… Правда, мама раньше была совсем моя, а сейчас стала приемной. Она мне это сказала, когда мы отплывали из Ла-Коруньи. Но никому не говори.
– Ах,
