Повесть о Предславе - Олег Игоревич Яковлев
– И кто ж сей распутник? – с усмешкой спросил Володарь.
– Хорватом его кличут. Безбожник, из меди всякие поделки мастерит. Тем и кормится.
– Вот что, пани Эмма. – Володарь почесал пятернёй затылок. – Никому о том, что видела, ни слова не говори. Пускай нашей с тобой тайной до поры до времени это будет.
Он лукаво подмигнул старухе и выразительно поднёс палец к устам: молчи, мол, добрая пани. После посмотрим, как к нашей пользе се повернуть.
«Ну вот, княгинюшка! Теперь ты у меня на крючке! – подумал он с радостью. – Ничего ты супротив меня не содеешь!»
Уверенным твёрдым шагом шёл Володарь по каменным плитам пола.
Глава 42
Юная пани Гражина умерла при родах. Случилось это горестное событие в понедельник перед Пасхой. Поражённая печальным известием, Предслава целый день провела у себя в покоях, плакала и не притрагивалась к пище. К тому времени чрево её заметно округлилось, и ни о каком выезде на ловы и вообще о конной скачке не могло быть речи. Сидела молодая княгиня у себя в покоях, грустно смотрела в забранное зелёным богемским стеклом окно на залитый солнцем сад, на высокие, разбросавшие в стороны ветви липы, и слёзы текли из её глаз. Тягостно, горестно, больно становилось на душе. Вот была жёнка, юная, весёлая и красотою не обделена – и нет её больше на белом свете! Как несправедливо устроен мир! Почему Бог взял к Себе её чистую светлую душу, почему не дал порадоваться солнцу на небеси, не позволил познать счастья материнства?! Богу виднее. Нам же, простым смертным, остаётся скорбеть и сожалеть.
Никого, кроме Малгожаты и пана Леха, не хотела видеть Предслава. С ними, единственными друзьями своими, делила молодая княгиня свою скорбь. Малгожата старалась успокоить её, говорила:
– Тебе ведь, государыня, скоро рожать. Берегла бы себя, не плакала. Любая боль душевная на чадах отражается, по себе знаю. Выкидыши у меня бывали.
Маленькая полная пани Малгожата понемногу отвлекла Предславу от тяжёлых мыслей. Но осталась и не скоро утихла в душе молодой княгини скорбь по угасшей молодой жизни.
Отпевали Гражину в церкви Святого Йиржи. Понурив головы, стояли возле гроба, украшенного цветами и лентами, ясновельможные паны и их жёны, стояли простые горожане, монахи-бенедиктинцы в долгих сутанах, стояли родичи и слуги покойной. Жалобно причитали плакальщицы, звучали сухие, мёртвые слова молитвы на латыни.
Ребёнок Гражины тоже не выжил, умер от горячки, и Предслава, стоя на хорах рядом с Рыжим, который привычно трясся всем телом, вдруг вспомнила, что хотела усопшая пани назвать сына Конрадом.
«Если у меня родится сын, назову, как она желала назвать своего. Пусть будет Конрад. А ежели дочь? Гражиной и назову. Чтобы память осталась о бедной подруге моей!»
Разволновалась княгиня, всплакнула, утираясь платочком. Она не слушала слов молитвы, только видела перед собой скульптуру Скорбящей Богоматери на противоположной стене собора, видела и вдруг ощущала ужас, страх некий за не родившихся ещё детей своих. Откуда-то из глубин памяти выплыли чёрные, как южная непроглядная ночь, глаза Володаря.
«Ворог, ворог лютый! Здесь он, верно. Всё рыщет вокруг меня волком, сожидает добычи кровавой!»
Страх схлынул так же внезапно, как и появился. Поклялась Предслава сама себе: «Николи, волк хищный, не упиваться тебе кровью в доме моём!»
Почему-то овладела ей уверенность, что непременно управится, осилит она взявшего невиданную для себя высоту Володаря.
«Что с того, что воеводствует нынче? Дай срок, всплывут на свет божий делишки его воровские!»
Володарь появился перед ней уже после, на возвратном пути из церкви. Поклонился, приложил руку к сердцу, вымолвил хриплым глухим голосом:
– Скорблю с тобою вместе, госпожа! Добрая была пани Гражина.
Не сказал вроде бы ничего, а жутковато стало на душе.
Холодно кивнула ему Предслава и прошла вперёд, не оглядываясь. Не увидела она, как тихо беседует Володарь с её мужем.
…В месяце червене, когда краснеют в садах вишни, буйной зеленью шелестят дубы и буки в богемских лесах, а солнце уже поворачивает на зиму, когда язычники жгут в Судетах и Татрах купальские костры и девушки покрывают венками из жёлтых одуванчиков головы, разрешилась Предслава от бремени первенцем.
Тяжело было, больно, маленький Конрад никак не хотел покидать материнской утробы. Всё ж таки опытные повивальные бабки своё дело знали. Благополучно окончились первые княгинины роды, лежала она, ослабевшая, бледная, на постели, смотрела в то же забранное зелёным стеклом окно, радовалась, что стала матерью. Малыш тихо спал, вдоволь насосавшись материнского молока (кормить решила сама, благо молока было вдоволь). Глядя на крохотный розовый ротик младенчика, Предслава умильно улыбалась. Карие глазки напоминали ей о Матее Хорвате. Где он теперь? Давно, с зимы не видела его Предслава. Лишь единожды передал медник через монаха, что куёт врата для церкви Богородицы на Сазаве. Надо будет снова съездить в монастырь, помолиться, поблагодарить Всевышнего за то, что позволил ей насладиться простым нехитрым счастьем – стать матерью.
Всякие тревожные мысли в эти часы отступали, думалось и мечталось лишь о добром. Вот есть у неё сын, есть ради чего жить, ради чего бороться за своё возвышение.
В горницах было тихо, тепло и спокойно. Блаженная улыбка не сходила с уст молодой княгини.
Глава 43
Рыжий ходил по горнице, в нетерпении размахивал руками, косился на Предславу своим единственным мутно-зелёным глазом, тряс долгой бородой, которая едва не доходила ему до пупа, убеждал, настаивал:
– Надо крестить ребёнка по латинскому обряду. Я совсем не против, пусть в Чехии останутся монастыри, в которых ведётся служба на славянском языке. Я не притесняю тех, кто следует традиции, положенной святым Мефодием. Но мы живём не на Руси. Рядом – немцы, и я должен считаться с ними. Слишком грозен император Генрих, слишком опасен для нашей маленькой страны. Я предпочитаю жить с ним в мире. В конце концов, так ли важно, на латыни или на славянском языке будут произносить над нашим сыном молитвы? Будут ли обливать его водой или погружать в купель? Я не понимаю твоего упрямства, София!
– Не хочу, чтобы моего Конрада воспитывали католические попы и прелаты. Отцы и деды мои не приняли веры Рима, твои же допустили в свою землю немецких епископов и монахов и горько поплатились за это, претерпев многие беды, – возразила мужу княгиня.
Облачённая в белое с зелёными цветами платье ипрского[196] сукна, она сидела в мягком глубоком кресле и наблюдала
