Том Холт - Александр у края света
«Лучшее место из возможных» было преувеличением, конечно. Но существуют и куда худшие места для жизни, хоть в Аттике, хоть в Македонии. Не верь историям об ужасном климате Причерноморья, о морозной зиме и испепеляющем лете — здесь холоднее, чем в Греции, но не слишком. Главное отличие — это земля. Она плоская. У афинянина, привыкшего к высящимся вокруг каменистым горам, зрелище столь плоской земли и такого огромного неба вызывает головокружение. В Аттике, да практически во всей Греции пищу извлекают из тонкого слоя пыли и грязи, покрывающего нижние склоны гор. Ольвия — это огромная плоская плодородная равнина, идеально подходящая для выращивания пшеницы; стряхни после завтрака крошки, и они пустят корни и заколосятся. Разумеется, мы, афиняне, знали об этом многие годы. На каждую черствую ячменную буханку, съедаемую в Афинах, мы импортируем шесть медимнов черноморской пшеницы, а взамен щедро делимся с ними афинским маслом, медом, вином и фигами, предусмотрительно научив их ценить эти продукты выше местных аналогов.
И что это за «они», слышу я твой вопрос. Простой и мало что проясняющий ответ — это каллипиды. Название это греческое и переводится как «потомки прекрасных скакунов» (а что это должно значить, к нашей истории отношения не имеет). Правильный же ответ гласит, что это скифы, завязавшие с кочевой жизнью, осевшие на земле, освоившие искусство земледелия и дурачимые греками.
(— А! — говоришь ты с улыбкой. — Как мы.
Да, Фризевт, в точности как вы. Я хочу сказать — мы. Так же, как и здешний народ, они были потомками степных всадников, изменившими отеческим традициям и променявшим жизнь, полную движения, уверенности в себе, свободы и йогурта на безопасное прозябание на одном и том же клочке земли и сомнительную милость Матери-Деметры.
— Может быть, им опротивел йогурт, — предполагаешь ты.
Может быть. А может быть, им просто надоело движение. Вполне возможно, что жажда бродить от одного комплекта гор к другому — это детская болезнь всех рас и народов, которая проходит, когда они набираются немного ума...
Этот клочок земли может оказаться, например, здесь, в Согдиане, на берегу Яксарта — в месте, о котором я понятия не имел, пока не оказался тут, так далеко от Аттики, как это вообще возможно.
— Ага, — отвечаешь ты снисходительно. — Стоило тебе сюда добраться, и ты решил остаться.
Именно так. Это определенно то самое место, которое я искал всю свою жизнь, где бы оно не находилось, пропади оно пропадом).
В точности как мы, Фризевт — трудолюбивые, медлительные, недоверчивые, гостеприимные, свирепые, непостижимые; мы, греки, объединяем все эти качества под одним термином «барбарос», варвары, иностранцы — те, кто пытаясь что-нибудь сказать, вместо правильной греческой речи издают звуки «ба-ба-ба». Каллипиды немного грекофицировались, в том смысле, что жили в домах, а не в кибитках, и копались в грязи, вместо того, чтобы доить кобылиц и овец. Они даже приобрели вкус к греческим деликатесам и некоторым потребительским товарам поярче. Но все же они, вне всякого сомнения, были «барбарои» — во веки веков.
— Могло быть и хуже, — произнес мой друг Тирсений, стоя вместе со мной у фальшборта и разглядывая то, что располагалось за ним. — Нет, совершенно определенно могло быть хуже.
Чудесная это штука, оптимизм. Вроде меда — стоит только приподнять крышку с горшка, и мед мгновенно оказывается повсюду, липнет к пальцам и остается на всем, к чему прикоснешься.
Кроме того, когда его слишком много, начинает тошнить.
— Плоское, — прокомментировал я.
— И зеленое, — добавил Тирсений. — Если не считать желтых клочков. Это, надо думать, злаки.
— Пшеница, — подтвердил я.
Мы посмотрели друг на друга.
— Похоже, это прекрасное место для жизни, — сказал он.
Я кивнул.
— Думаю, живущие здесь люди с тобой согласятся.
Он пожал плечами.
— Я знаю этих людей, — сказал он. — Они не забияки. Воины, да, но не забияки. У нас не будет с ними проблем.
Мой друг Тирсений — Тирсений Живописно Неправый, как кто-то его однажды припечатал — был ближайшим доступным нам аналогом местного проводника. Многие годы его отец совершал длительные торговые экспедиции с Эльбы, что у западного берега Италии, в Ольвию; он отправлялся в путь с грузом италийских железных чушек, которые принимались мутировать и превращаться во что-то другое на каждой стоянке, пока не становились сушеной рыбой, которую он обменивал на пшеницу на берегах Черного Моря, которую в Афинах можно было превратить в мед, мед в керамику в Коринфе, керамику в овчины в Иллирии, овчины в древесину в Истрии, древесину в вино в Апулии, вино в сыр на Сицилии, сыр в железные чушки на Эльбе. Волшебники, говорят, могут превращать одно в другое, а умеючи — даже простой металл в золото. Мой друг Тирсений, как и его отец до него, был настоящим волшебником. Он умел превращать железо в пшеницу.
Еще он знал этих людей, или людей, обитающих милях в ста к югу, которые выглядели и говорили примерно так же, как эти; «достаточно близко для договора на выполнение государственного заказа», как он любил повторять. Воины, но не забияки — мне понравились эти слова, хотя я не вполне уразумел, что они означают. Может быть, они просто убьют нас без лишних слов и уйдут.
— Видишь ли, — продолжал он, — они не ожидают, что мы тут задержимся. Они знают о греках, видишь ли. Греки приплывают на кораблях, покупают, продают, уплывают. Иной раз они могут подождать попутного ветра, иногда даже построить город в качестве базы будущих операций, но рано или поздно они убираются восвояси; греки не пашут и не марают рук. Они будут в восторге от нашего прибытия, подожди и сам увидишь.
Я пожал плечами. У меня были самые мрачные предчувствия. Кроме того, у меня была тысяча иллирийских наемников, чьи копья всегда были под рукой и чья славная смерть (в дальнейшем или в альтернативе) на поле брани источит не слишком много слез из здорового глаза царя Филиппа, если случится худшее. Мне и в самом деле не о чем было беспокоиться. Может быть, они просто хотят, чтобы Агенор изваял их изображения.
— Сколько до высадки? — спросил я.
Тирсений ухмыльнулся.
— Ты осваиваешь профессиональные морские термины, я гляжу. Недолго.
— Недолго, — повторил я. — Это еще один профессиональный морской термин.
Он кивнул.
— Верно, — сказал он. — Он означает, что я не знаю точно, но недолго.
На самом деле встречный ветер задержал нас на целую вечность; пока она длилась, кто-то заметил паруса и поднял тревогу в деревне. Комитет по встрече, который мы обнаружили, спустившись наконец на берег, и близко не выказывал того восторга, который сулил Тирсений.
— Они просто стесняются, вот и все, — прошептал мне на ухо мой друг Тирсений, когда золотое ольвийское солнце блеснуло на клинке чьей-то сабли. — Небольшая демонстрация враждебности, сугубо для проформы; едва они покончат с ней, мы заживем душа в душу, как кровные братья.
Не самый обнадеживающий эпитет. Марсамлепт, командир иллирийцев, разразился каким-то бурчанием, когда киль нашего корабля врезался в песок. Он, по всей видимости, пытался что-то сказать мне или задать вопрос; он явно еще не уяснил до конца, что я совершенно не говорю по-иллирийски. Вероятно, он хотел сообщить мне, что его мальчики съедят местных живьем; а может быть, что у нас нет ни единого шанса. Можно было смело ставить все деньги на один из этих двух вариантов, имея дело с Марсамлептом, человеком прямым, склонным жевать кончики своих длинных усов в особо тревожные моменты.
Вроде этого.
— Ладно, — сказал я. — Поехали. Никаких резких движений, все слышали?
Странное чувство испытываешь, описывая восточному скифу (это ты, Фризевт) ощущения афинянина, возглавляющего крупную иллирийскую экспедицию, при первой встрече с западными скифами. Я не могу понять, кто из нас нелепый иностранец, и кто из нас — мы. Ситуацию осложнял тот факт, что я, как афинянин, изрядно навидался западных скифов, но, как правило, в крайне неловких обстоятельствах.
В Афинах, видишь ли, с каких-то пор вошло в обычай использовать скифских рабов в роли городских стражников. Прости, тебе не знакома эта профессия; эти люди получали от государства деньги за поддержание порядка и преследование тех, кто нарушает закон (по крайней мере, в теории). У нас эту работу выполняли иностранные рабы, поскольку ни один уважающий себя грек, не говоря уж об афинянах, нипочем не согласится заниматься делом, подразумевающим практически неограниченную власть над своими согражданами. И совершенно правильно. Спроси себя — ну что за человек добровольно вызовется на такое? Человек, желающий подобной власти, просто по определению меньше всего для нее подходит.
Ну так вот — мы импортировали рабов-варваров, а именно скифов, поскольку им легко дается наш язык, они хорошо владеют луком — поэтому в Афинах их называли просто «лучники» — а из-за совершенно чуждых взглядов на богатство и счастье их почти невозможно подкупить. Со своим делом они справлялись более или менее неплохо, но несмотря на это — а может быть, именно поэтому — едва ли можно было услышать хоть одно доброе слово о стражниках в частности и скифах в целом, сказанное греком. Признаюсь с гордостью — я не отношусь к тем, кто обращает особое внимание на цвет кожи, глаз или волос других людей, свидетельством чему служит тот факт, что я немедленно сошелся с не вполне греческими македонцами. Но что касается скифов с их ярко выраженными скулами и пронзительными черными глазами — глядя на них, не могу сдержать содрогания; шестьдесят лет прошло, но голос с задворок ума кричит — беги, лучники идут.
