Том Холт - Александр у края света
Я забарабанил пальцами по земле.
— Разумеется, — сказал я. — Ничего так не хочу, как запомниться в качестве ойкиста, люди которого перемерли от голода в первую же зиму, поскольку все, что у них было с собой — это их собственные статуи. Вот что я вам скажу: давайте вырежем эти статуи из твердого сыра. В этом случае, вдоволь напоклонявшись им, мы сможем их съесть.
Ответом было мрачное молчание.
— Хорошо, — сердце мое остановилось: заговорил Феаген, а я уже научился его бояться. Стоило возникнуть затруднению — и поднимался Феаген, и говорил от имени разума, выдвигая компромиссное решение, с геометрической точностью располагаемое между двумя непримиримыми точками зрения. К несчастью, срединное решение между разумным и совершенно идиотским — по-прежнему совершенно идиотское. — Хорошо, — сказал Феаген. — Как насчет такого варианта? Что, если вместо множества отдельных статуй мы изваяем одну, но большую? Фриз или что-то вроде этого, с групповым изображением всех нас?
Я покачал головой.
— Фриз такого размера не влезет в корабль, — сказал я. — Нам придется строить специальный корабль или покупать одну из тех огромных барж, на которых возят мрамор из Пароса.
Феаген кивнул.
— Это точно, — сказал он. — Тогда так: мы нанимаем скульптора, берем его с собой, и он прямо на месте ваяет все необходимые статуи. Таким образом мы сэкономим место в трюме и сможем возвести столько статуй, сколько захотим, вместо того, чтобы решать этот вопрос заранее.
Примерно через три удара сердца я бросился поддерживать это предложение со всем энтузиазмом, какой сумел симулировать. В конце концов, ни один скульптор, знающий, с какого конца берутся за долото, не согласится покинуть Грецию и поселиться в Ольвии; поиски хотя бы одного займут все время до отправления, а к тому моменту будет уже поздно заказывать статуи здесь, на месте; результат: никаких статуй. Идеально.
Разумеется, все это было до того, как я сформулировал закон Эвксена, а именно: никогда не стоит недооценивать извращенность человеческой натуры. Мы нашли себе скульптора без всяких затруднений.
Его звали Агенор, он родился на маленьком осколке камня, брошенном в море у южного побережья, название которого я уже забыл. Его любовь к резьбе по камню привела его в свое время в Коринф, где он провел около года, после чего принялся странствовать от города к городу, задерживаясь на одном месте как раз настолько, чтобы успеть заработать репутацию крайне компетентного крушителя мрамора — после чего его вышвыривали из города независимо от принятой там формы правления — демократии, монархии или олигархии. Агенор, видишь ли, был мечтателем, идеалистом, мыслителем столь глубоким, что меня всегда удивляло, почему он так редко попадает себе молотком по пальцам. Куда бы он не являлся, он тут же обнаруживал изъяны в управлении городом и ощущал острую необходимость немедленно раскрыть обнаруженные недостатки всем, готовым слушать. Из Афин он был формально изгнан. В Спарте ему содрали кожу со спины и выкинули в окно; единственной причиной, почему его не сбросили с городской стены, является отсутствие стен вокруг Спарты. В Мегаре его затолкали в помойную яму. В Сикионе его привязали задом наперед к спине трехного мула и отдали детям. В Орхомене его приговорили к смерти и заперли в камере под цитаделью вместе с инструментами (древняя традиция города); он продолбил в скале дыру и сбежал, просочившись сквозь нее. В Амбракии его выслушали и получили в результате короткую, но весьма неприятную гражданскую войну, с которой он дезертировал с большими трудностями, лишившись верхней трети левого уха. В Пелле ему поручили обтесывать дорожные плиты, а когда он заявил, что это не та работа, которую он искал, пригрозили отрезать язык. О, Агенор с восторгом встретил предложение присоединиться к нам, и после некоторых колебаний я согласился взять его. В конце концов, вряд ли ему удастся переплюнуть на поприще вредительства большинство других моих коллег-основателей, а если меня не собьют с толку, нам понадобится целая уйма дорожных плит, тут-то он и пригодится.
Итак, у нас были тупицы, у нас были энтузиасты, у нас были идеалисты, у нас были антисоциальные и умственно неполноценные личности; кроме того, было несколько настоящих земледельцев из тех, чьи отцы нарожали слишком много сыновей, несколько ремесленников, согласных предоставлять свои услуги за справедливую плату, несколько вольноотпущенников, знающих все о тяжелой работе и малом вознаграждении; и наконец, у нас была тысяча иллирийских наемников, которых убедили, что жизнь, к которой они отправляются, будет лучше той, которую они оставляли за спиной. Иными словами, мы были греками — две с половиной тысячи греков, включая женщин и детей. Это были лучшие стартовые условия, чем у многих других городов, поскольку у нас имелась также и еда, животные, материалы и инструменты, предоставленные царем Филиппом; мы располагали пятью собственными кораблями и двадцатью пятью другими, нанятыми на один рейс; нам предоставили сто профессиональных каменщиков сроком на год, с условием оплаты по возвращению в Македонию; у нас была прекрасная, весьма пространная конституция, составленная особым комитетом под председательством самого Аристотеля, семь копий которой запечатали в сверкающие бронзовые сосуды и торжественно уложили в кедровый ларец, помещенный накануне отплытия в трюм флагманского корабля — как уж мышам удалось добраться до них и сжевать дочиста, я просто не могу вообразить, по крайней мере при свидетелях. Все это у нас было; и у нас был я. А кроме того, в самую последнюю минуту мы заполучили чрезвычайно несчастную Феано с моим сыном на руках, которую зашвырнули на палубу ее отец и два брата; дорогостоящую, неблагодарную, жестоковыйную Феано, которая охотно предпочла бы заморить себя до смерти стиркой на чужаков, лишь бы никуда не ехать.
Две с половиной тысячи идиотов, одна разъяренная женщина и свежий ветер в направлении Ольвии.
Глава одиннадцатая
— Прошу прощения, — говоришь ты, — но где находится Ольвия?
Голос у тебя робкий, тебе немного стыдно, что ты этого не знаешь; но вопрос хороший, и мне следовало получить на него ответ гораздо раньше, чем вышло на самом деле.
Неприятно признаваться, но я тогда думал, что знаю — где. Я думал, что Ольвия — это естественная гавань на нижней кромке полуострова Херсонес, ломтя земли приблизительно прямоугольной формы, свисающего, как паук, с кровли Черного Моря около Меотийского Озера; область, давно колонизированная греками и отличающаяся мягким климатом, а также дружественными взаимоотношениями с соседними греческими колониями и местным населением.
Это место существует на самом деле; оно называется Гераклея, и к нашему пункту назначения не имеет никакого отношения.
Ольвия, в противоположность ей, неловко застряла в устье Гипаниса, как волокно мяса между зубами. Естественная гавань там действительно очень удобная; к востоку от нее в море вытянулся мыс, напоминающий большой палец, почти соприкасающийся с указательным, или длинную волчью морду. Туда мы тоже не направлялись; кто-то увел это место у нас прямо из-под носа, за какие-то триста лет до этого.
А плыли мы на самом деле к маленькому треугольному заливу, выгрызенному в береговой линии между Ольвией и Тирой, примерно там, куда направлен указательный палец, упомянутый чуть выше; Подкомитет по Названиям и Общественным Празднествам, заседавший в прохладной тени фигового дерева в Миезе, решил наречь эту точку Филиппополем эн Белтисте («Город Филиппа в самом лучшем месте из возможных»). В жизни мы так его не называли. Честно говоря, если ты спросишь, как мы его называли чаще всего, я не уверен, что смогу ответить. Некоторые из моих соратников-основателей действительно настаивали на Филиппополе-и-так-далее, потому что название это доставляло массу веселья, если немного выпить. Попробуй и сам поймешь. У иллирийцев было свое, совершенно непроизносимое иллирийское название. Мой друг Тирсений (о нем я расскажу попозже) придумал называть город Оудама («нигде») и название прижилось, по крайней мере среди части колонистов. Это совершенно сбивало с толку иллирийцев и каллипидов, аборигенов; по-гречески, видишь ли, отрицательной приставкой может быть как «оу», так и «ме», в зависимости от того, в каком предложении звучит слово — в главном или придаточном, а также от формы глагола — неопределенной или сослагательной, поэтому мы могли в пределах одной фразы назвать город «Оудама» и «Медама». Иллирийцы были твердо уверены, что существует две колонии, основанные одновременно, и что их, разумеется, сослали в ту, что поплоше, каковая мысль весьма их угнетала. Каллипиды постепенно пришли к такому же заключению и потратили многие тысячи человекочасов на поиски Медамы, рассчитывая заключить с медамитами сделку на поставки пшеницы и ячменя на более выгодных условиях. Более того — завелся один умник, который назначил себя торговым представителем Медамы в Оудаме и в этой роли провернул множество удачных операций, пока мне не разоблачили его и не попросили завязать.
