Анатолий Хлопецкий - Русский самурай. Книга 1. Становление
Подпрыгнув, поймать ее было для Василия делом минуты. Труднее было сделать несколько шагов и протянуть девушке ее шарф. И уж совсем неизвестно было, что говорят в таких случаях. Она произнесла слова благодарности, одновременно пытаясь снова набросить ткань на голову. Но молитвенник, который она держала в руках, мешал ей, и она совершенно естественным, доверчивым жестом протянула книгу Василию.
Справившись с непослушным шарфом, они пошли рядом. Василий не торопился отдавать девушке ее Евангелие. Завязался разговор о службе в соборе – оказалось, что девушка бывает там каждое воскресенье. Это было мысленно взято на заметку.
Расстались они на ближайшем перекрестке после взаимных поклонов и традиционных извинений за причиненное беспокойство: Василий почувствовал, что настаивать на дальнейших проводах было бы навязчивым. Но в следующее воскресенье он уже был в соборе и, моля у Господа прощения за мирскую суетность, искал взглядом среди прихожан давешнюю незнакомку.
Он заметил ее только в конце службы, когда она подошла поставить свечу к иконе Николая-угодника. И это тоже показалось ему каким-то знаком свыше.
Он подождал ее у выхода из собора, боясь, что она уже успела забыть о той случайной встрече. Но она узнала его, и настороженный вначале взгляд потеплел. Они пошли рядом.
Василий узнал, что зовут ее Марико («Машенька», – перевел он про себя), что свечку Николаю-угоднику, покровителю моряков, она поставила за отца. Он рыбак и сейчас в море – нанялся на баркас судовладельца из Хакодате.
Она всплеснула руками, узнав, что Василий бывал там, и забросала его вопросами об этом неведомом северном городе. Сама она, оказывается, живет здесь у тетки, сестры отца, и учится в женской духовной семинарии – и снова всплеснула руками, узнав, что Василий тоже учился в семинарии, только в Киото. Она посматривала на него с уважением: сколько он всего повидал, а она ни разу не выезжала из Токио.
Она намекнула, что тетке не очень нравится ее христианство и то, что Марико учится в православной семинарии. «Девушка не должна ходить на прогулки и посещать храмы, – сердился дядя. – Она не должна подходить к мужчине ближе чем на два метра, смотреть ему в глаза и брать вещи из его рук». Тетка соглашалась: «Если к девушке будут строго относиться и она будет много страдать, ей не на что будет жаловаться, когда она выйдет замуж».
Но отец, уезжая, договорился, что будет пересылать на содержание дочери большую часть своего заработка, и это заставляло теткино семейство быть более или менее терпимыми к религии племянницы. И все же, если бы узнали, что она познакомилась на улице с мужчиной, да еще не японцем, ее попросту заперли бы, расписали бы все отцу в самых ужасных красках. Если бы он поверил, ему пришлось бы от позора сделать себе харакири.
И все-таки они стали встречаться. Василию понравилось, что она не торопится расспрашивать его, откуда он родом, хотя заметила же, что он не японец. Но когда речь зашла о владыке Николае, чьим соизволением была открыта семинария, где учится Марико, Василий сам не удержался и сказал ей, что он тоже, как и владыка, из России.
Ему показалось, что это не очень ее поразило: позже выяснилось, что она, как и многие японцы, считала, что христианство – это русская религия. И хотя в семинарии объясняли, что для Христа «несть ни эллина, ни иудея» – все равны перед Господом, православие для Марико было прежде всего связано с личностью преосвященного Николая. Василий чувствовал, что в ее глазах теперь каким-то образом и на него падает часть того благоговения, с которым она относилась к владыке, и ничего не мог с этим поделать.
Странно складывались их отношения. Василию очень нравилась эта хрупкая, нежная девушка – иногда ему казалось, что он мог бы, подхватив ее на руки, без малейших усилий взбежать с нею на Сурагадайский холм. Но она так прямо и независимо выступала рядом с ним своими маленькими ножками, так строго постукивали ее деревянные гета, что Василий не решался даже взять ее под руку. А она доверчиво посматривала на него снизу вверх своими черными раскосыми глазами, и эта доверчивость еще больше сковывала все грешные помыслы, посещавшие Василия.
Как обычно, все перевернул случай, и этим случаем была неожиданно налетевшая летняя гроза. Схватившись за руки, они побежали от надвигающейся стены ливня под остроконечную крышу недалекой пагоды. Дождевые струи с веселым звоном ударяли по медным колокольчикам пагоды, и те откликались таким же чистым переливчатым звуком. Вдруг ветвистое белое пламя разорвало серый шелк неба, и громовый удар заставил Василия крепко прижать к себе Марико, словно защищая ее собою от грозы. Он услышал, как часто, испуганно колотится совсем рядом ее сердце, наклонился, увидел круглые испуганные глаза, полураскрытые пухлые губы и прижался к ним своими нетерпеливыми губами…
Им обоим не хотелось думать о будущем – так прекрасно было лето с жарой, грозами, ливнями, цветущими садами. Даже неопределенное чувство тревоги, мучившее до сих пор Василия, если не ушло совсем, так отодвинулось куда-то.
Марико не хотела знакомить его со своими родственниками, она ждала осени, когда с наступлением холодов замрут причалы Хакодате и вернется отец. Василий понимал, что его положение пока еще слишком неопределенно, чтобы брать на себя ответственность за семью. Он как мог оберегал Марико от грустных мыслей, от тревог… от себя самого.
А лето было в самом разгаре – резко повернувшее колесо истории лето 1914 года. Казалось бы, петь птицам, колоситься хлебам, загорелым рыбакам забрасывать в море тяжелые сети. Но иное, недоброе движение началось по железным дорогам и столбовым трактам Европы: прозвучал выстрел в городе Сараево, и большинство европейских держав объявило мобилизацию.
И по проселочным дорогам России тоже потянулись мужики в солдатских шинелях под разудалые гармошки и прощальные вопли будущих вдов. Началась Первая мировая война.
Подданный российской короны, Василий Сергеев сын Ощепков повинен был вернуться на родину. Да и сам он понимал, что в это трудное время его место в России. В Российской духовной миссии благословили его и ссудили на первое время некоторой толикой денег. Были и небольшие средства, заработанные уроками для начинающих в Кодокане. Это могло помочь первое время продержаться до постоянного заработка. Его снабдили также письмами в консисторию Владивостока, попросили передать несколько словесных сообщений.
Марико ни о чем не спрашивала, ни о чем не просила. Она не знала, что на оперных сценах Европы уже шла, вызывая аплодисменты и слезы, опера итальянца Пуччини «Мадам Баттерфляй», где рассказывалась трогательная история юной японки, полюбившей иностранца. Но она сердцем чувствовала, что у ее любви нет будущего.
Она стояла у причала, провожая пароход, увозивший любимого, и на ней был все тот же белый шарф, как в день их первой встречи. И Василий, стоя на борту, видел, как ветер снова сорвал этот шарф и швырнул в грязную, с нефтяными разводами воду гавани. И он больше не мог поймать его и вернуть Марико.
* * *– Грустная история, – заметил я. – Они потом так и не встретились?
– Вы ждете от меня русского варианта «Мадам Баттерфляй» или пикулевской Окини-сан? – засмеялся Николай Васильевич. – Нет, как я понимаю, это была просто первая любовь во всей ее традиционной трагичности – ведь первое чувство в любом случае редко завершается счастливо: слишком уж оно неумело, заоблачно, не может реально оценивать житейские трудности и справляться с ними. Да к тому же за первую любовь иногда принимают совсем другие вещи, но торопятся все узаконить, а потом удивляются, куда что девалось.
– Ну что ж, страдания в юности тоже шлифуют грани характера, закаляют его, – заключил я.
– У героя нашего повествования все еще впереди, но и от будущих страданий в этой деликатной области он тоже не застрахован, – откликнулся Николай Васильевич. – А то, о чем я вам сейчас рассказал, я часто называю про себя прощальным подарком Японии юному Василию. Он еще вернется в эту страну, но он будет уже другим, да и страна тоже сильно изменится – нельзя дважды войти в одну и ту же реку.
– Он не пытался ее разыскивать в этот свой новый приезд в Японию?
– Нет. Он же понимал, что у нее скорее всего сложилась уже своя личная жизнь, семья, дети. Да и он приехал в Токио тоже не один, с опытом прожитых лет, пережитых чувств…
Перевернем же и эту страницу его жизни, хотя ему, конечно, очень нелегко. И впереди снова неизвестность, и нет ни друзей, ни наставников. И война все-таки. О ней у него самые тяжелые детские воспоминания… – Николай Васильевич вздохнул и добавил: – Знаете, мне кажется, что судьба закаляла этого человека, как дамасский клинок самой высшей пробы. Не всякому такое по плечу.
22. Нелегкий путь домой
(По рассказу Н. В. Мурашова)
