Наследство опального генерала - Лев Альтмарк
Он что-то ещё говорил, но я уже не слышал. Какое-то безразличие и даже апатия мгновенно овладели мной. Я глупо разглядывал чашку, которая почти закатилась под диван к пустым пивным бутылкам, и у меня почему-то не было сил протянуть руку, чтобы поднять её.
Выходило, что всё последнее время, с того самого момента, как мне рассказали о брате, и до сегодняшнего дня, я участвовал всего лишь в каком-то пошлом водевиле. И ведь в нём участвовало столько человек, что уму непостижимо! Были погибшие, сгорело здание элитного дома престарелых – и всё это ради чего? Ради того, чтобы кто-то из высокого начальства мог потирать ладошки и радоваться, мол, сумел обвести вокруг пальца какого-то иностранного агента. Идиотизм… Стоила ли игра свеч?
– Алло, Игорь, ты меня слушаешь? – раздался над ухом голос Игаля.
Оказывается, он уже встал и извлёк из своей сумки какой-то тонкий конверт.
– Станислав Зенкевич узнал о том, что у него есть брат в Израиле, ещё находясь в России, но связаться с тобой, ясное дело, не мог. Не та была ситуация, чтобы устанавливать родственные контакты с гражданами иностранных государств. Его начальство неправильно поняло бы. Потом, когда он попал в Сирию, это стало совсем невозможно. Да и узнай сирийское руководство, что у него родственники во враждебном Израиле, кто бы с ним стал разговаривать? Позднее, очутившись в Израиле, он снова вспомнил о тебе, но тут уже мы рассудили, что устанавливать родственные контакты пока преждевременно. Охота, которая велась на него со стороны иностранных спецслужб, не позволяла его рассекретить, ведь, общаясь с тобой, ему было бы сложно соблюдать требования служб безопасности… Он как будто тогда понял, что встречи с тобой ему уже не дождаться, поэтому попросил передать тебе вот это.
Игаль протянул конверт, из которого я машинально извлёк две старые фотографии. Обе они были выцветшие, чёрно-белые и сильно затрёпанные, словно их долгое время носили в кармане пиджака или в портмоне.
На первой был изображён мой юный папа в довоенной солдатской форме и пилотке, лихо сдвинутой набок, и отдающий честь. На обороте надпись его ломаным почерком, который он сохранил до самой своей смерти: «Демонстрация в день 22 годовщины Октябрьской революции 7 ноября 1939 года. Моим дорогим жене Екатерине и сыну Стасику». На второй, помеченной уже 1940 годом, папа снят вместе со своей первой семьёй, и одет он был уже в гражданский пиджак, белую рубашку и смешной пузырящийся галстук. До начала войны оставался ещё год, и жить со своей семьёй ему тоже оставался всего год. А потом – плен, побег из немецкого лагеря, новый лагерь уже на Воркуте, встреча с моей мамой после освобождения, потом появился я…
– Пойду, наверное, – донёсся до меня голос Игаля, – уже поздно.
В дверях он вдруг сказал:
– Хочешь, съездим на кладбище, где похоронен Зенкевич?
– Конечно, – встрепенулся я, всё ещё не выпуская из рук старые фотографии.
– Я тебе позвоню через пару дней, а потом за тобой заеду…
Кладбищ, на которых в Израиле хоронят неевреев, в принципе немного, и они даже по внешнему виду во многом отличаются от еврейских кладбищ, на которых, как правило, мало растительности и почти не бывает цветов, высаживаемых родственниками на могилках. Надгробная плита, скромный памятник, ряды заранее выкопанных и забетонированных изнутри могил… На нееврейских кладбищах всё более традиционно и привычно для нас, приехавших из России: много зелени, вокруг могил оградки со скамеечками, на которых можно присесть, навестив близкого человека. Кресты, памятники с надписями на разных языках – русском, английском, испанском, французском…
Хотя сегодня мои соотечественники всё чаще отходят от тысячелетних традиций еврейских захоронений. Правда, и христианских традиций сегодня не особенно придерживаются…
Позвонил мне Игаль уже через день и сообщил, что заедет за мной завтра утром пораньше, потому что ехать почти два часа до кладбища в центре страны, и лучше это сделать, пока на дворе утренняя прохлада и не так печёт солнце.
Чуть свет я уже стоял у подъезда и ждал машину. На сердце было почему-то печально и пусто. Кто мне этот человек, чью могилу я собираюсь посетить, спрашивал я себя, ведь мы с ним были по сути совершенно чужими людьми и ни разу так и не встретились. А если бы встретились, что бы это изменило? Ровным счётом ничего. У него была своя жизнь, яркая и динамичная, бурная и непредсказуемая, в которой не было места для таких заурядных и неприметных личностей, как я. У меня тоже была своя жизнь, со своими маленькими радостями и трагедиями, но именно такая, какую я себе выбрал вполне сознательно, и менять её ни на какие шпионские страсти, приключения и погони не согласился бы. Не моя это стихия. Всё, что нас связывало, это отец, который ушёл в мир иной больше двадцати лет назад. Доживая свои последние дни со мной и мамой, вспоминал ли он и скучал ли о своей первой семье, малодушно и подло отказавшейся от него в тяжёлую годину? Не знаю. Об этом он никогда ничего не говорил. Настоящие мужчины о таких вещах не рассказывают, а если и переживают, то внутри себя, ни с кем не делясь. Не представляю, как бы я повёл себя на его месте…
Глядя себе под ноги, я расхаживал по дорожке у подъезда и не сразу заметил, как подъехал Игаль и посигналил мне. Я отбросил недокуренную сигарету и пошёл к машине.
Кроме Игаля в машине сидело ещё два человека на заднем сидении. Поначалу я не разглядел, кто это, а потом с удивлением обнаружил, что в машине сидят Йоси, директор бейт-авота, и… Светлана.
– Сюрприз! – рассмеялся Игаль. – Наверное, не ожидал таких попутчиков?
Словно заворожённый, я молча уселся рядом с Игалем, и мы поехали.
– Как директор бейт-авота, я просто обязан отдать последний долг нашему бывшему клиенту, – радостно доложил Йоси. – Правда, когда он у нас жил, я ещё не был директором и лично его не знал, тем не менее…
Лицо у него было багрово-красное, и на щеках всё ещё полыхали шрамы от ожогов, но выглядел он вполне довольным и счастливым.
– Как вы… как ты себя чувствуешь, Игорь? – тихо спросила Светлана, и я в зеркало обратил внимание, что она не спускает с меня глаз. – Мне сказали, что тебя Виктор ранил…
– Спасибо, всё нормально, – ответил я, и голос мой почему-то дрогнул. – А ты как?
– Я… У меня тоже
