Константин Коничев - Русский самородок. Повесть о Сытине
В защиту обвиняемого, но ни в чем неповинного Дрейфуса выступили тогда прогрессивные деятели всего мира, к ним примкнул и Чехов. Но суворинское «Новое время», получавшее субсидию от царского правительства и от французского генерального штаба, публиковало клеветнические измышления, в угоду самодержавию поддерживало капиталистов Франции и военщину.
С этого времени резко отошел Чехов от Суворина. Антону Павловичу было не по пути с закостенелым монархистом. Больше того, он в 1899 году неоднократно писал в Париж своему знакомому Ивану Яковлевичу Павловскому – корреспонденту «Нового времени», чтобы он прекратил всякие отношения с Сувориным, и рекомендовал ему Сытина: «Повидайтесь с ним, если хотите, познакомьтесь и поговорите; он (Сытин) простой человек. Если же Вы или он будете не в настроении говорить, то напишите мне, – и я исполню Ваше поручение, т. е. переговорю с Сытиным в конце мая или в июне, когда он вернется из Парижа».
В следующем письме Павловскому Чехов снова настаивал:
«С Сытиным только познакомьтесь, об издании же Ваших Сочинений я поговорю сам при случае. Это интересный человек, большой, но совершенно безграмотный издатель, вышедший из народа… Он Вас знает…»[9]
«Новое время», по мере того как становилось газетой сугубо монархической, в дальнейшем – черносотенной, теряло подписчиков, бойкотировалось читателями. Суворина как издателя и редактора Чехов перестал уважать и отошел от него.
Всегда об этом сожалел Суворин и вот теперь, на могиле Чехова, снова, с еще большей силой заговорила совесть, пробудилось в нем чувство раскаяния.
Они молча встали, перекрестились и пошли по кладбищу в обход к могилам тех московских знаменитостей, которых они знали при жизни, и, как водится, вспоминали каждого с благоговением, говоря об усопших только добрые слова.
Вышли за ворота ограды. Шофер дремал за рулем; ребятишки, окружив автомобиль, щупали и поглаживали шины.
Ехали Сытин и Суворин на Воробьевы горы оба мрачные, молчаливые.
В летнем ресторане заказали завтрак. Вид с открытой галереи был прелестный: перед ними расстилалась вся Москва. Золотыми главами светились над крышами города сотни церквей; в самом центре высился и сиял Иван Великий. Над окраинами темным облаком держался дым от Заводских труб. Внизу, под высоким обрывом, изгибалась в спокойном течении Москва-река, опоясывая большой пустырь, не везде занятый под огороды. И красивая ажурная колокольня, и угловые башни Новодевичьего монастыря придавали древней столице вид захватывающий. Как не снять шапку, как с этого места не поклониться тебе, Москва!..
– Давайте, Алексей Сергеевич, по «лампадке» за упокой Антона Павловича, – предложил Сытин.
Закусили. Смирновская водка расшевелила языки.
– Скажите, Алексей Сергеевич, дело прошлое, – заговорил Сытин, – почему вы сидели взаперти, отчего были не в духе, никого не принимали в тот день, когда я заходил к вам на Эртелевом переулке? Вам, наверно, говорили обо мне?..
– Да, говорили, Иван Дмитриевич, говорили. И скажу вам по секрету: в те дни проходила подписка на «Новое время», вернее, подводились итоги. И я каждый раз такие дни в трепете переживаю: сколько тысяч подписчиков потеряю? Сколько отвернулось читателей от меня, как в свое время отвернулся от меня, по известной вам причине, и Антон Павлович Чехов… Потеряв такого друга, я почувствовал себя с тех пор одиноким, одиноким – навсегда!..
– Я это понял, Алексей Сергеевич, увидев сегодня ваши слезы. Они были от души. Но зачем же так болезненно переживать, скажем, падение тиража и престижа вашей газеты? Перестройтесь! Возьмите «влево».
– Не поверят, Иван Дмитриевич, не поверят, да и не могу, далеко зашел…
Поняв, что разговор принимает нежелательную для Суворина окраску, Иван Дмитриевич предложил еще по бокалу.
«Сказать ему или не сказать? Он стар и притом петербуржец, у него не дойдут руки до такого дела… а впрочем, скажу», – подумав, решил Сытин и, показав на пустырь за рекой, заговорил, выдавая свои недавно возникшие сокровенные мысли:
– Какая громадина земли здесь пропадает! Не беда, что весной эти места вода захлестывает, можно паводков избежать. Я вот что думаю, Алексей Сергеевич, давайте-ка двинем свое дело сюда!.. Мне со своей типографией на Пятницкой становится тесновато…
– Что же вам мешает? Двигайте. Мне хватает в Питере по горло того, что есть. Я старше вас, силы мои не те…
– Эх, Алексей Сергеевич, есть у меня думка. Хочется тут на пустыре сосредоточить все мое фабрично-издательское производство, да по самой новейшей технической моде. А вот здесь, наверху Воробьевых гор, построить бы кварталы для рабочих, коттеджи с отдельными квартирами для каждой семьи. Пусть бы мои люди и потомки их вспоминали меня добрым словом. Я об этом думаю всерьез и накрепко!.. А на днях, скажу вам по секрету, и не смейтесь надо мной, Алексей Сергеевич, я уже договорился послать инженера-изыскателя в одно место – пока не скажу куда, – нельзя ли там соорудить свою бумажную фабрику.
– Куда это? Разве секрет?..
– Помолчу, Алексей Сергеевич, не скажу «гоп», пока не прыгну, может, еще и не состоится.
– Счастливый вы человек, Сытин, у вас все планы да грезы, а у меня страхи да слезы… Вот и сегодня весь день слышу себе укоры да упреки от самого себя. Как справедлив был Чехов!.. Царство небесное… – Суворин уткнулся глазами в столешницу и умолк.
– Мил человек! Подойдите, подсчитайте с нас, – обратился Иван Дмитриевич к официанту, доставая туго набитый бумажник.
– Как прикажете? вместе или раздельно?
– Считайте вместе, сами поделим. – Взглянув в поданный счет, Сытин сказал: – Смотрите-ка, Алексей Сергеевич, вдвоем-то на пять рублей напили, наели…
В ГОСТЯХ У ГОРЬКОГО
Сытин устал. Устал физически и духовно. Годовое производство книг в товариществе давно уже превысило тысячу названий. «Русское слово» стало самой популярной газетой в России.
Выходили одно за другим солидные роскошные и многотомные юбилейные издания: в 1911 году – пятидесятилетие крестьянской реформы, в 1912 году – столетие Отечественной войны, и в эти же годы вышло в двух разных изданиях у Сытина полное собрание сочинений Льва Толстого.
Число рабочих и служащих в товариществе И. Д. Сытина в Москве и Петербурге достигло пяти тысяч. Строились заманчивые планы дальнейшего увеличения выпуска литературы. И все-таки ни рост производства, ни всякое другое достигнутое благополучие не приносили Сытину удовлетворения и спокойствия. Он возмущался тем, что тогда происходило в правительственных верхах. Бушевал и ругался:
– Барабошки, плуты, куда ведут Россию?!
И было отчего стать недовольным в той реакционной обстановке, когда Гришка Распутин являлся при дворе выше чем «вице-царем» и влиял на «августейшую» семью, на дворцовые и министерские порядки. Ни пресса, разоблачавшая проделки Гришки Распутина, ни высокопоставленные особы не могли ничего поделать, чтобы удалить от царя и царицы этого прохвоста.
Сытин однажды даже встретился с Гришкой. Зачем, для чего – и сам не знает. Наверно, из любопытства. Эта встреча могла только лишний раз убедить его: «До чего докатилась романовская династия к своему бесславному трехсотлетию…»
Встречи с министрами и товарищами министров были также противны духу Сытина.
Издание религиозных книжонок, пожертвования церкви, поездки в монастыри, моления и покаяния не утверждали в нем духа спокойствия. Все это казалось слишком просто, если даже в загробной жизни за пожертвования, за деньги можно приобрести место в раю.
Вера поколеблена. Наступило беспокойство. И черт знает, что происходит? Сам кумир человечества, покойный Лев Николаевич, любимец Сытина, принимая христианское учение о любви к ближним и непротивлении злу, отвергал попов с их библейскими сказками. Много раз перечитывал Иван Дмитриевич ответ Льва Толстого святейшему синоду по поводу отречения его от церкви. Как понять Толстого? Ясно, что никакой Саваоф не в состоянии воздвигнуть мироздание, ясно, что не могла богоматерь забеременеть от голубя. Но где-то, что-то есть? Где начало времени и где конец пространства? И сколько у разных людей есть разных богов, и сколько всяких мудрецов – создателей божьих?.. Моисей и Христос, Будда и Магомет, Конфуций и Лютер, и наконец наш граф – составитель своего, толстовского евангелия…
Дошли слухи до Ивана Дмитриевича, что даже Алексей Максимович Горький размышляет о каком-то своем собственном, новом боге. А ему-то зачем?.. Господи, прости его… В журналах пишут, что какой-то скульптор-чудак Иннокентий Жуков вылепил себе статуэтку брюхатого рахитика, назвал его «богом Ермошкой» и даже катехизис службы сочинил! Не ударилось ли человечество в дикарство?
Думал и метался Иван Дмитриевич: «Не поехать ли в Стамбул, не походить ли там по мечетям? Затем махнуть в Элладу, заглянуть в тысячелетия назад и „побеседовать“ с Зевсом и Афиной… Да еще в Египет сплавать бы, поклониться колоссам Мемнона, не помогут ли они устроить свидание с древнейшим из богов Амоном-Ра и Изидой? А на обратном пути заглянуть в Иерусалим к пустому гробу вознесшегося на небо Христа?.. И тогда, быть может, окончательно что-нибудь в сознании утвердится, или все окончательно рассеется!..»
