Константин Коничев - Русский самородок. Повесть о Сытине
Все это было интересно знать Столыпину. Расстались они подобру-поздорову.
Но работать им «вместе», как предлагал Столыпин, не пришлось. Логика политической борьбы и полицейских интриг подсказала Столыпину заблаговременно составить завещание, в котором были, не лишенные предвидения, слова: «Похороните там, где убьют».
Его, как известно, убили во время торжеств в Киевском театре. Сначала ходили смутные слухи о личности убийцы, но потом скоро все выяснилось. Убил его, по заданию охранки, студент-провокатор Богров, по доносам которого ранее было казнено семнадцать революционеров… Стоявший вблизи от этого происшествия офицер выхватил из ножен шашку и рубанул убийцу. Чистосердечно он это сделал или, быть может, в угоду организаторам террористического акта, история об этом умолчала. Но если бы Богров оказался на эшафоте, он был бы вправе сказать: «Не накидывайте на меня петлю: я не из тех, кого вешают, я из тех, кто вешает».
Полицейская провокация перешагнула все крайности. На сороковой день после убийства Столыпина исполнился «сорокоуст», во всех церквах отпевали «во блаженном успении раба божия», верного слугу государя Петра Столыпина.
«Отпевала» его и Государственная дума в тот же самый сороковой день.
В Таврическом дворце на последней сессии думы прозвучали недовольные голоса о разнузданной, бесконтрольной и опасной деятельности охранки. Из опубликованного отчета думской сессии узнал и Сытин, кто и зачем убил Столыпина.
Иван Дмитриевич прочел тогда речи думских депутатов, прочел и сказал:
– До чего докатилось наше правительство и сам монарх, что приходится опасаться своих слуг-охранников, дорого оплачиваемых и жаждущих личной карьеры, денег и крови. Ненадежен оплот самодержавия, даже дума забунтовала…
Сытин, узнав истинный смысл убийства Столыпина, ходил в тот «сорокоустный» день по цехам типографии и заводил разговоры с помощниками:
– Понимаете, что происходит в нашем свете: революционеры – социал-демократы против террора, так охранка этим недовольна. Она сама плодит азефов и богровых, через их провокацию вешает революционеров, и она же в упор расстреливает министров!..
В рабочей столовой во время обеденного перерыва, наскоро пообедав, наборщики и печатники обсуждали речи думских депутатов. Один из них, не заметив подошедшего хозяина, говорил:
– Наш Сытин в пятом году тоже пострадал не от революционеров, а от той же охранки, и даже куда-то прятался, чтобы уцелеть…
– Было такое дело, было, – заметил на ходу Иван Дмитриевич. – Как вы расцениваете эти думские речи? – обратился он к группе рабочих, прервавших чтение газеты.
– Тут все ясно, Иван Дмитриевич, как дважды два. Уж больно грязные там у них дела. Скажут ли нам в газетах всю-то правду? Ясно, что охранка руками провокатора прихлопнула Столыпина. Ясно, что революционеры не оплакивают его смерть, но революционерам от этой провокации приходится претерпевать. Видите, какой заколдованный круг получается. Революционеры никакого причастия к убийству Столыпина не имеют, для них тут в чужом пиру похмелье. И мы это понимаем: одного-двух убить – ничего не изменится. Полиция-охранка ищет повод для отличии и для расправы с «крамолой». А дело-то против них повернулось…
Сытин перешел к другой группе рабочих, там громогласно читали речь думского депутата Родичева:
– «Давно Россия страдает этим позорным недугом, но до сих пор господствовала такая точка зрения, что без азефов (провокаторов) обойтись невозможно… Страна молчания останется страной преступления до тех пор, пока не будет освобождено человеческое слово и пока не будет водворен в своем месте в самом деле независимый суд…»
– Это правильно! – одобрял чтец и пояснял своими словами: – Но эту «правильность», господа думщики, надо произносить не с перепугу, а долбить в уши правительству и царю постоянно. А вы храбритесь только от страха… как бы охранка и вас к Столыпину не отправила. Запутались, господа, стоящие у руля и ветрил…
Сытин проходил дальше, прислушиваясь к настроениям рабочих. И казалось ему, что рабочие люди отлично и безошибочно во всем разбираются. А придет время, они могут сказать свое слово покрепче всяких родичевых, и это их рабочее слово не разойдется с делом.
Во дворе типографии отгружались кипы упакованной литературы, что идет на главный склад, на Маросейку, Сытин осматривал надписи на бирках и наклейках: «Библиотека для самообразования»:
Чичерин. Политические мыслители древнего и нового мира.
Железнов. Очерки политической экономии.
Мишель. Идея государства.
Уоллэс. Дарвинизм.
Майр. Закономерность в общественной жизни.
Книгами с наклейками и заглавиями в таком духе были забиты тесовые, железом крытые, бараки.
Сытин был доволен ходом своего дела.
«Это уже не „ерусланы“, растет народ, растет его спрос на умную книгу. Пусть малыми тиражами, пусть подчас убыточно, но мал золотник, да дорог. – Так рассуждал он и в раздумье сам к себе обращался с вопросом, вспомнив беседу со Столыпиным. – Интересно знать, как бы он отозвался об этих сытинских изданиях? И зачем погиб?.. Своя своих не познаша, своя своих побиваша!..»
СЫТИН И СУВОРИН
О свободе слова и печати даже разговоры прекратились. И только на городских окраинах от заводских рабочих можно было слышать ставшую популярной песенку:
Царь испугался, издал манифест —Мертвым свобода, живых под арест…
Входила в моду откровенная порнография, прославился Арцыбашев, сочинив пасквильный роман «Санин». Критик Вацлав Воровский резко выступал против упадочничества, аполитичности и порнографии в литературе. Падали тиражи расплодившихся легковесных газет и журнальчиков. Даже сам Суворин побаивался за свое верноподданническое «Новое время»: как бы катастрофически не упала подписка, как бы читатели не отвернулись от издателя. А число подписчиков на сытинское «Русское слово» вырастало неизменно и давно перевалило за двести тысяч. Сытин радовался такой популярности своей газеты: доход от тиража, доход от объявлений и к тому же еще реклама выходящей в товариществе литературы. Как не быть благодарным Антону Павловичу Чехову, убедившему его в необходимости иметь свою газету!..
Сытин иногда наблюдал, как расходится его «Русское слово», прислушивался к мнению читателей, что им по вкусу, что не нравится в газете. Проходя как-то мимо газетчиков, стоявших на бойких местах, на углах улиц, он остановился и стал слушать их выкрики:
– «Русское слово», фельетон Дорошевича! Фельетон Дорошевича!.. – Газетчики едва успевали получать медяки.
Вмиг «Русское слово» было расхватано, у газетчиков в сумках оставались неходовые газеты, торговля не шла так бойко.
Один из газетчиков, белобрысый, с кудряшками и тонким носом, от нечего делать сел на тумбочку, на углу Колокольной улицы, и, чтобы привлечь внимание прохожих, затянул песенку:
Эх, полна сума тяжелая,Легковесен лишь итог.Есть газета развеселаяРазлюли-люли «Листок»,«Биржевушка», «Время новое»,С ними некуда идти,Лучше сытинского «Слова»Вам наверно не найти!..Ходишь, бродишь день по городуИ рубля не наживешь.Ходишь, бродишь, треплешь бороду,От «Копейки» – пользы грош.Наты-Пинкертоны сыщики,И ты, «Ник Картер», выноси!Всюду сыщики, как прыщики,Расплодились на Руси…
Вокруг веселого газетчика собиралась толпа. Подошел и Сытин, картуз на глаза сдвинул, бородку подстриженную рукой сжал, как бы кто не узнал из питерских.
– Молодец парень! Хорошо поёшь, – подал полтинник. – Дай на весь журнальчиков…
– Пожалуйста, господин, пожалуйста!..
– А «Русского слова» не осталось?
– Где там! Сегодня с Дорошевичем…
– Любят, значит?
– Любят. А Немировича-Вральченко, того не так любят. Дорошевич умеет развеселить!..
– А чей ты сам, откуда родом такой голосистый?
– На нашем деле и вы бы заголосили. Мы глоткой берем. Не поорешь и не пожрешь! А родом мы Каргопольского уезда Богдановской волости. Нас тут, богдановских газетчиков, – артель больше ста! И все у одного подрядчика. Нам грош, ему – пятак… Это уж как водится…
Сытин свернул трубочкой журналы, пошел в сторону Литейного проспекта, а оттуда в Эртелев переулок к Суворину. Газетчик догнал его, слегка толкнул в бок и тихонько сказал:
– А вам, простите, не угодно ли купить запретную?..
– Что именно?
– «Рабочую газету»… Цена десять копеек: пять копеек за номер плюс пятак за риск… – Свернутую, отпечатанную на тонкой бумаге газету парень, не дожидаясь ответа, сунул Сытину в карман пиджака.
– Ух ты какой! Ладно уж, на вот тебе двугривенный без сдачи, да не рискуй так дешево. Ох, парень, парень! Как звать-то тебя?..
– 3овут зовуткой, величают уткой!..
