Время умирать. Рязань, год 1237 - Баранов Николай Александрович
Дозорные развернули коней и порысили в степь. Теперь Ратислав обернулся к Олеговым гридням.
– Тело князя везите в деревню. Там в тепло его определите. Как оттает, обмойте, уложите, как положено. Носилки соорудите. На них повезем. За пестуном его присмотрите. В баню сводите, накормите. Ежели ранен, перевяжите. Едем, Олег. Тут уж ничем не поможешь. – Ратьша хлопнул побратима по спине. – Едем. Собираться надо. Уходить отсюда. Ждать теперь больше некого.
Собрались быстро, ведь готовились к выступлению для похода к Онузле. Задержались из-за тела Федора. Пока оно оттаяло, пока соорудили носилки для перевозки между двумя лошадьми. Выехали только после полудня. Войско растянулось по узкой лесной дороге длинной змеей. Федора везли в середине колонны.
Ратислав проверил, прежде чем тронуться, все ли ладно сделали. В избу зашел, когда князя обмывали. Осмотрел тело. Лицо, к счастью, не пострадало. Имелась большая рубленая рана между плечом и шеей, нанесенная сзади. В этом Ратислав был уверен: в ранах он толк знал, насмотрелся. Рана оказалась смертельной, но умер Федор не сразу, потому, уже упавшего ничком, его кололи копьями в спину. Ратьша насчитал двенадцать ран. Долго мучиться побратиму не дали.
Обмыв, Федора обрядили в запасную одежду, расчесали волосы и бороду, сложили руки на груди. Вынесли на улицу, уложили на подготовленные уже носилки, закрепленные меж двух лошадей. Прикрыли с головой Олеговым запасным корзном. Так он сейчас и ехал в окружении гридней.
Сам Олег, Ратьша и отмытый, согревшийся, перевязанный и накормленный Опоница ехали в голове войска. По возвращении в деревню Ратислав заставил Олега выпить пару полных чаш крепкого заморского вина, красного, как кровь. После того словно закаменевшего князя переяславского вроде чуть отпустило. Во всяком случае, он мог слушать рассказ Опоницы и даже задавать тому вопросы. А рассказал князев пестун вот что.
Приняли их татары спервоначалу и впрямь неплохо. Федора, князя Романа и их ближников поселили действительно в юрте, крытой белым войлоком, в центре стана, что у татар почетно. Воинам охраны рядом жить не дали, определили их на житье на окраине лагеря. Жили те в своих же шатрах под надежной охраной. Сразу по приезде Роман начал завязывать знакомства с полезными людьми из ханского окружения, в чем ему здорово помог Онгул. Раздарил князь кучу подарков и подружился через то со многими.
На пятый день их допустили в ханскую юрту, огромную, поболе иного терема, тоже из белого войлока. Что там было, Опоница не знал. Но, видно, все прошло хорошо: князь Роман был весел, и даже мрачный все время пребывания в татарском стане Федор вроде посветлел лицом. А потом, еще дня через четыре, Батый призвал на встречу одного только князя Романа. Что говорилось там, вообще никто не знал, поскольку даже ближников своих князь коломенский туда не взял. Только в этот раз Роман, вышедший из ханской юрты, был доволен, словно кот, обожравшийся сметаны. Похвалялся бронзовой пайцзой и говорил, что отправляет его татарский хан к князю Юрию Ингоревичу с новыми предложениями мира. И вроде послабления какие-то пообещал для рязанцев Батый. Какие, сказал только Федору, но, видно, не слишком большие, поскольку тот особо веселым не выглядел.
Перед отъездом Роман Коломенский долго говорил наедине с Федором. Видно, наставления давал. Потом собрался и уехал, прихватив с собой своих гридней и двоих ближников. Третьего оставил при князе Федоре как советника. Муж этот был и вправду шустер. Гостевал вместе с Романом у всех татар, с коими тот здесь познакомился. После отъезда своего господина он вообще при Федоре не появлялся, все больше по юртам татарских набольших начальников пасся. О чем там говорил, неведомо, но кое о чем, о чем не следовало бы, должно быть, сказал…
Случилось все вчерашним днем после полудня. Примчался посыльный от самого хана Батыя с приглашением посетить его юрту. Федор взял с собой всех, кто с ним был: четверых ближников, Опоницу и Осалука. Романов ближник, как обычно, где-то гостевал. Решили идти без него.
В юрту к Батыю пустили всех, отобрав у входа оружие. В юрте шел пир. Вокруг небольшого возвышения, уставленного яствами и служившего монголам столом, расселось на корточках с полсотни ханских приближенных. Сидели, видно, давно, все уже были изрядно навеселе. Батый, увидев вошедшего Федора, встал со своего места и, лопоча что-то по-своему, с распахнутыми объятиями двинулся навстречу князю.
– Друг, говорит, – торопливо вполголоса переводил Осалук. – Брат, говорит. За стол приглашает.
Хан подошел к Федору, приобнял, ткнулся сначала одной щекой в его щеку, потом другой, сделал приглашающий жест в сторону пирующих. Князь уселся на свободное место. Сопровождающих его, знамо, не пригласили: не по чину. Все шестеро встали неподалеку у стены между татарами, сопровождающими своих пирующих господ. Было таких много, поболее двух сотен.
Батый попотчевал рязанского князя из своих рук чашей кумыса. К напитку этому следовало привыкнуть, чтобы оценить вкус. Благо Федор с кумысом был знаком и мог пить его не морщась. Какое-то время на рязанского посланца не обращали внимания, но вскоре Батый опять с ним заговорил. Подскочивший к князю монгольский толмач переводил ему слова хана. Осалук шепотом переводил, что говорит Батый.
– Опять другом называет, – говорил Осалук. – Предлагает с Рязани дань не брать, союз заключить как с равным по силе и уважению государством. Только…
Половец замолчал, вслушиваясь в речь хана.
– Ну, чего там? – не вытерпел Опоница. – Чего дальше-то?
Батый к тому времени замолчал, выжидающе глядя на Федора. Смотрел как-то недобро, вопреки сказанным словам. Князь поднялся на ноги. Видно было: к лицу его прихлынула кровь, глаза гневно засверкали.
– Да скажешь ты, чего говорено?! – уже в полный голос рявкнул Опоница на Осалука.
– Жену Федора Евпраксию, царевну греческую, Батый себе на ложе требует, – сдавленно проговорил толмач. – Говорит, чтоб дружба крепкой была.
Князь тем временем сжал пальцы в кулаки, катнул желваки на скулах и выдохнул:
– Не будет у нас с тобой дружбы, хан. Не водили русские никогда врагам жен своих на блуд. Воюй земли наши. Преломим копья с тобой в поле. Коль одолеешь, и женами нашими владеть будешь.
Батый, слушая перевод того, что говорил Федор, в лице особо не изменился. Все так же с хитрым, недобрым прищуром он смотрел на разгорячившегося рязанского посла. Когда Федор замолчал, он сказал всего пару фраз и махнул рукой в сторону выхода.
– Вон гонит, – перевел Осалук.
Ну, это и так было понятно. Князь развернулся и зашагал к двери. Опоница с остальными последовали за своим господином. Выйдя из полумрака юрты, остановились, ослепленные ярким солнышком – день стоял ясный. Проморгавшись, увидели, что окружены вооруженной татарской стражей, охранявшей покой хана. Рука Опоницы потянулась к левому боку, к тому месту, где должен был висеть меч. Но оружие у них отобрали при входе. Татары стояли молча, не двигаясь. Молчали и рязанцы. Постояв так какое-то время, Федор, не остывший еще от нанесенной ему обиды, шагнул вперед, сказал, упрямо нагнув голову:
– Дорогу!
И татары расступились, образовав коридор для прохода русских. Федор шагнул в этот проход. За ним – остальные. Опоница шел последним, по воинской привычке прикрывать своих при отступлении. Увидев угрожающее движение в стене татар, он крутанулся назад, увернувшись от удара кистеня, перехватил руку с ним, попытался содрать петлю, удерживающую свинцовый шарик на кисти. Удар сзади в голову погрузил его во мрак.
Очнулся Опоница от холода выплеснутой на него воды. Привстал, отерев глаза от крови, огляделся. Он лежал на припорошенной снегом земле неподалеку от юрты Батыя. Вокруг толпились нукеры хана. Опоница попробовал подняться на ноги. Не получилось: ноги подгибались, голова кружилась и страшно болела. Он опустился на колени, тряхнул головой и едва сдержал стон: в череп будто ударили молотом.
Татары расступились. Опоница поднял голову и увидел, что к нему подходит сам Батый в сопровождении десятка своих приближенных. Остановившись шагах в трех, он оглядел рязанца, поцокал языком и что-то сказал. У него из-за спины выступил толмач.
