Мальчики - Дина Ильинична Рубина
– Вот, возьмите ваш заказ, – оборвал часовщик, стоя к нему спиной, поочерёдно открывая ящички шкафа слепыми пальцами. Наконец нашёл заказ и обернулся, неестественно прямой: стеклянный серый взгляд устремлён куда-то над головой клиента. Мешочек протянул и… рухнул на каменные плиты, как подрубленный.
Этот вежливый человек, Эфраим, после похорон отца на старом Бухарском кладбище явился к ним на шиву. Зельда была тронута: вот какую память о себе оставил её муж – просто покупатель, обычный клиент, захотел навестить скорбящую семью. Тот долго сидел, сокрушался, сочувствовал: шутка ли, потерять кормильца, да такого золотого мастера! Всё повторял – как внезапно и «ни с чего» человек может умереть: вот так они болтали о том о сём, и вдруг Абрам Исакович вытянулся, как на дыбе, и глаза у него стали, будто в преисподнюю заглянул. О-хо-хонюшки… Кто скажет, что мы там видим в наш последний миг…
5
После смерти отца Цезарь бросил школу. Это ненароком получилось, как-то само собой. Сначала, вернувшись с кладбища, где на здешнем глиняном мазаре уже распластался, расползаясь вширь и вдаль, участок с еврейскими могилами, они с заплаканной Златкой и ошалевшей от горя матерью уселись на пол, на расстеленные кошмы.
Цезарь ещё ни разу не сидел шиву: когда в Варшаве или Лодзи умирали пожилые родственники, его на свете не было. А сейчас всё, что делала мама, казалось странным и почему-то неотменимым. Нельзя было отказаться сидеть на полу, нельзя было вскочить и броситься вон из времянки, в солнечный проём двери, и выплакаться взахлёб где-нибудь в кустах мальвы. Надо было сидеть на полу в надорванной одежде и учтиво разговаривать с людьми, пришедшими их навестить.
Отец, тот, конечно, разъяснил бы не только очевидный, но и скрытый смысл этого древнего обычая, этого погружения на дно скорби, сопровождения своего покойника – вниз. Отец привёл бы разные примеры, цитировал бы наизусть отрывки из пророков, из мидрашей[1] или агадот[2]. Вспомнил бы заодно и обычаи разных других народов и вер оплакивания своих умерших…
Минуты на две Цезарь забывал, что отца нет, и рвался добежать до Токи Заргарон, окликнуть отца в «будкес», завалить вопросами о его похоронах… И тогда вспоминал, что это по отцу они сидят траурную неделю. Это отец ушёл, не оглянувшись, не окликнув, покинул их всех, бросил на чужбине. «На чужбине» – так говорила мать. Для Цезаря Бухара уже давно не была чужбиной. Это был мир, в котором он отлично прижился и знал о нём всё, что стоит знать человеку, чтобы жить и радоваться.
Верный Генка отсидел с ними всю эту неделю, как член семьи, бегая к колонке за водой, вытряхивая и снова застилая кошмы и курпачи, таская от тёти Мани кастрюльки с едой.
Когда закончилась траурная неделя, Генка побежал в школу. А Цезарь, выждав ещё неделю, отправился к Амосу Волынскому, удельному князю базарной «будкес».
Амос тоже, конечно, приходил на шиву, принёс лепёшки, фрукты, показал себя достойным человеком. Однако обронил, что пустовать будка не может, и надо теперь искать кого-то вместо Аврамека, зихроно́ левраха́[3], хотя, что уж там говорить, другого такого мастера и в Варшаве поискать, не то что в этой азиатской дыре.
Из Дома визиря навестить скорбящих приходили все трое хозяев, но тоже – в своём стиле. Сначала вечерком «заглянули на огонёк» Ольга Францевна с мужем. Тот буквально за полчаса до того вернулся из Ташкента с совещания, но сразу же захотел навестить осиротевшую семью. Сергей Арнольдович был в дорожной одежде, усталый и расстроенный, и видно было, что огорчение и сочувствие его не напускные: с Абрахамом они пересекались не часто, но обоюдное их уважение было очевидным с той первой встречи.
Он грузно опустился на табурет, сидел сгорбившись, опершись обеими руками о колени. Тяжело проговорил: «Да, война убивает не только на поле боя».
Ольга Францевна обняла вдову искренне и сердечно. За ними маячил Рахим с медным подносом в руках, полным пирожков с картошкой.
…И так же искренне и сердечно она обняла Зельду вновь, явившись наутро с Дубликатом. Если б не горе, полностью отбившее у Зельды способность чему-то удивляться, она могла бы отпустить по поводу этих двух визитов пару замечаний.
Рахим на сей раз шёл впереди, забрал вчерашний поднос – пустой – и поставил на столик другой, с пирожками. На его загорелом лице не отражалось ни малейшего неудобства, удивления или сомнения.
Дубликат опустился на табурет, деликатно помолчал, пережидая, пока Ольга Францевна выпустит из объятий вдову, мягко проговорил: «Эта война… Она убивает не только на фронте…»
Когда все ушли, Ижьо взял пирожок, надкусил его, вяло прожевал…
– Какая начинка? – спросила его мать, и он ответил:
– Та же самая.
* * *
Он шёл по весенней улице и всюду, перешибая привычную вонь от хаузов и помоек, его догонял тонкий терпкий запах цветущих айвы и акации… Представить себе, что его отец, скала их семьи, основа их вселенной, лежит где-то в глинистой яме, так далеко от своего настоящего дома на улице Рынко́вой, от своей обожаемой коллекции часов, не видит ни слепящей синевы неба, не чует запаха айвы… – представить и принять это было невозможно. Немыслимо! Цезарю всё ещё казалось, что это не навсегда, что их жизнь ещё можно починить, заменив кое-какие детали, вновь запустив её правильный ход. Только сейчас он понял суть одного разговора с отцом: тот объяснял ему, что существует «сознание мозга» и «сознание чувств», и когда случается непоправимое, сознание мозга смиренно находит правильную ячейку, куда помещает событие на вечное хранение; в то время как сознание чувств бунтует и выплёскивает запахи, краски и звуки, сметающие голос разума, затопляющие всё наше существо болью и желанием вновь ощутить и пережить солнечные вспышки счастья. Вот сейчас он слышал голос отца, живой, до дрожи:
– Ты повторял мне, что божественная душа облачается в мозг, а животная – в сердце. И что цель нашей жизни – научить разум властвовать над сердцем. Я так пробовал жить, и мне казалось, что получается. Но сейчас я вижу, что сердце вышло из повиновения. Я не могу справиться ни с тоской, ни с ностальгией, ни с грустью…
– Это ты про себя, папа?! – Цезарь видел улыбку отца, морщинки вокруг серых глаз: обычно тот уклонялся от прямого ответа.
– Это из книги «Тания», syneczku, написал её Алтер Ребе…
Сейчас он видел отцову походку так, будто в этот самый миг смотрел ему в спину; видел умные отцовские руки с чуткими пальцами, видел лупу в его
