Мальчики - Дина Ильинична Рубина
Пошёл разговор: хорманг? (У вас всё в порядке?) калай? (Как дела?) и прочая куртуазная дребедень… Сейчас уже и с места не стронешься, пока старик не поднимется со своим «Хош! Турдик…» (Всё, пора!), позволяя незваному гостю отвалить восвояси.
Наконец учтиво был задан вопрос, и Цезарь пояснил, что он – часовой мастер. «Не может быть! Такой молодой…» – «Благодарю вас, акя, у меня скончался отец, вот он был великий часовой мастер, а я – так, на подхвате, ищу всякий лом ненужный, иногда удаётся чинить. Или просто разбираю на запчасти…» Старик покивал, долил зелёное пойло на донышко пиалы… и дальше ещё с полчаса беседа неторопливо текла в общем направлении (отец называл этот стиль «из пустого в порожнее» и терпеть не мог потерянного времени – тот же Восток, тот же Египет, и мы там уже были). Цезарь был гораздо терпеливее, хотя и он всё это неторопливое азиатское гостеприимство считал потерей времени. Наконец беседа иссякла, да и сколько можно совершенно чужим людям делать вид, что они друг другу интересны. Кряхтя и держась за поясницу, старик поднялся, постоял, укрепляясь на слабых ногах. Обернулся к юноше: «Пойдём, сынок, покажу кое-что…» – и поковылял из дома во двор.
Двор – небольшой, утоптанный, чисто подметённый, с квадратным айваном, – был уютно укрыт узорчатыми кронами старых яблонь. В тенистой глубине двора прилепилась к забору привычная сараюшка, где обычно хранили уголь, дрова, пачки старых газет, разный хлам. Иногда в них выкапывали и выгребную яму; когда старик кивнул в сторону этого неказистого сооружения, Цезарю подумалось, что гостеприимный хозяин предлагает гостю отлить перед уходом (честно говоря, после долгого чаепития это было бы кстати). Но дед сказал: «Есть там одна штука по твоему ремеслу…»
Они подошли, старик потянул за ржавое кольцо сколоченную из досок, туго поддавшуюся дверь, первым шагнул в золотистую завесу роящихся пылинок и посторонился. На деревянных козлах лежала широкая доска, типа чертёжной, а на ней – свёрток, укутанный в старое байковое одеяло.
…Он молча смотрел, как старик, повернувшись спиной, медленно разворачивает прямоугольный предмет, бормоча что-то о крысах, о мышах, которые и железо сгрызут, не то что дерево. Наконец развернул и посторонился, кивком приглашая гостя взглянуть. Цезарь сделал два-три замирающих шага…
Всю жизнь не мог совладать с этим дробным топотком азарта по хребту, когда от поясницы к затылку вскипают пузырьки тайного экстаза, почти любовного восторга. Он совсем не был подготовлен к тому, что обнаружит здесь, в этой то ли кладовке, то ли уборной… и потому лишь ойкнул и умолк.
В щелястых стенах косыми лезвиями прорезывались пыльные лучи заходящего солнца, открытая настежь дверь сарая тоже впускала немного дневного света, но и в этой рассеянной полутьме были видны благородные очертания старинных настенных часов. Разумеется, пострадавших, разумеется, молчащих… Но склонившись над козлами, он даже и в этой золотисто-пыльной дымке видел, что часы исключительные, редкие, наверняка с мелодичным боем. «Классический немецкий стиль, – сказал бы отец, – Junghans. Судя по всему, конец XIX века».
Обшарпанный корпус когда-то был изумительным: высокая корона с накладными точёными элементами декора: витые колонны по краям, виноградная гроздь под нижней полкой, по верхам башенок – остроконечные луковки. Правда, одна витая колонна отвалилась, как и виноградная гроздь, как и две луковки… Крошечный дворец Шамаханской царицы, развалины былого великолепия лежали перед ним. «Это ничего, – лихорадочно думал юноша, – просто клей рассохся. Почистить, склеить заново…»
У него аж дыхание занялось, и руки зачесались к работе немедленной, страстно-кропотливой. Зачесались руки буквально, так что он принялся правой судорожно расчёсывать левую ладонь. И целодневная усталость куда-то испарилась, и голова стала ясной – хоть немедленно утаскивай драгоценность в свою берлогу, разбирай и развинчивай, и чисть, и купай механизм в масле…
Он взял себя в руки. Отступил на шаг и покачал головой: приготовился завести «похоронную песнь» о безнадёжно погибших часах, которые теперь только выбросить, ну вот разве что он их купит на запчасти… А старику взамен всучить один из круглых будильников, которые он таскал с собой. Вот, смотрите, кадрли акя: эти ходят, звонят, тикают так весело.
Песнь эта была обязательная, торговая, неотменимая, даже честная – а иначе как прокормиться в нашем ремесле? Так и отец поступал, и любой часовой мастер не свалял бы дурака ни за что. Лом, он и есть лом, и в данный момент, над этими останками – это было бы кристальной правдой!
Но Цезарь обернулся к старику и сказал:
– Акя… не могу обмануть вас. Часы эти очень хорошие, старые, немецкие. Не знаю, смогу ли их починить. Мой отец починил бы. Но если смогу, принесу вам хорошие деньги. Откуда они у вас?
Дед продолжал задумчиво смотреть на полуразобранный корпус часов, будто увидел их заново. Наконец устало махнул рукой:
– Давняя история… Здесь одна женщина жила, в нашей махалле, комнату снимала. Русская, повитуха. Мария-опа… Откуда-то из России приехала с мужем, давно уже, лет сорок. Он военный был, потом его басмачи зарубили, она одна осталась… Женщинам помогала в родах, так и кормилась, ну, и пенсию получала за мужа. Не знаю, почему здесь осталась, почему не уехала назад. Тихая такая, спокойная. Моя жена ей пособляла, когда тяжёлые роды. Бывает, ночью вдруг: стук в калитку, и слышу, уже моя Дилёра шлёп-шлёп-шлёп босыми ногами. Собралась вмиг и убежала. А когда та сильно заболела и уже понимала, что умирает, оставила жене эти часы. Знаю, что хорошие, старые. Они красиво играли… Да вот сын как-то собрался побелить комнату, стал снимать их со стены и уронил. Рассыпались, никто не мог починить. Сам видишь, мёртвые они уже много лет… Ты честный парень. Я ждал, что скажешь: барахло, деревяшки, железяки, беру на лом. Но ты честный парень. Забирай их, старайся починить, а там – как получится…
* * *
Он бился над часами много дней. Их механизм – пружинный, на прорезных пластинах со счётным колесом – оказался одним из самых сложных: с четвертным боем.
Отец, тот не раз ремонтировал сложные часы: восемь молоточков, восемь струн. Здесь же попался механизм с шестнадцатью струнами: каждые четверть часа они должны были отбивать другую мелодию, и
