На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Фёдор Фёдорович Тютчев
— Так-то оно так, оно конечно, они друг друга любят и препятствий с какой стороны как будто и нет, а все-таки иной в жизни такое случается, предположить никак нельзя, подумать — не поверишь. Вот что. Ну, впрочем, там видно будет. Однако заболтались мы тут, у тебя, чай, дело стоит, да и мне идти надо. Подай-ка шинель да фуражку, пойду в швальню, а оттуда в конюшню пробреду, говорят, конюх, ракалия, Забубенного вчера опоил.
— Так точно, ваше благородие, опоил, и я слышал. Жаль, добрый конь.
— Ну, ежели опоил, я с него, мерзавца, три шкуры спущу! — Сердито потряс Панкратьев толстой кизиловой палкой, без которой он, по случаю постоянной боли от давней раны, никогда не выходил.
XIX
Колосов быстро и заметно поправлялся. Он уже не только сидел в постели, но при помощи Савелия мог даже вставать и передвигаться по комнате тихой, колеблющейся походкой. Спасение своей жизни он всецело приписывал Ане. Она в первый же день настояла перенести его в дом отца и вместе с Савелием учредила бессменное при нем дежурство. Первую неделю Абдул Валиев большую часть дня проводил в доме полковника, неотступно следя за состоянием здоровья своего пациента. Лечение его заключалось в ежедневном обмывании раны каким-то отваром из душистой, ему одному известной травы, после чего накладывалась повязка из массы разваренных в кашу листьев тех же трав с примесью какого-то клейкого вещества. Внутрь Абдул Валиев никакого лекарства давать не велел, заменив их кумысом, причем кумыс этот приносил сам из дома, уверяя, что только кумыс его приготовления может принести пользу, так как он для всякого случая приготовлял особый кумыс по ему одному известному рецепту. Как бы то ни было, благодаря ли знанию Абдул Валиева, хорошему ли уходу, которым он был окружен, или, наконец, своей здоровой, никогда не знавшей болезни натуре, а вернее, в силу первого, второго и третьего, но только для всех было несомненно, что здоровье Колосова восстанавливается и что скоро придет время, когда он будет себя чувствовать так же хорошо, как и до своей болезни.
За время болезни между Колосовым и Аней установились ровные, спокойные отношения. Без лишних слов, без объяснений оба прекрасно понимали, что отныне жизнь их связана навеки, и смотрели на себя как на жениха и невесту, отложив окончательные объяснения до полного выздоровления Колосова.
Был зимний вечер; наверху в комнате, отведенной для Колосова, Иван Макарович полулежал на диване, подложив под локоть подушку, и полуприщурившись глядел, не спуская любящего, нежного взгляда, на сидевшую против него в большом кресле Аню. Молодая девушка, наклонив головку, прилежно вышивала какой-то сложный узор и время от времени мельком посматривала вкось на своего визави, причем всякий раз на ее пухлых красных губах мелькала ласковая, радостная улыбка.
В комнате было тихо и тепло. Мягкий свет от двух свечей освещал стол и лица сидящих около него молодых людей, не проникая в углы комнаты, погруженные в таинственный полумрак. За окном меж тем пронзительно выла и стонала разыгравшаяся вьюга, и этот контраст между тем диким смятением, которое происходило там, за стеной, в необозримом пространстве погруженной в мрак и холод пустыни, и уютной тишиной, царившей в небольшой, тепло натопленной комнате, невольно навеял тихие, грустно-радостные, неясные думы.
— Как хорошо, — мечтательно вздохнул Колосов. — Если бы всю жизнь так!
Аня ничего не ответила, только разгоревшиеся кончики ушей запылали еще жарче.
— Аня, — продолжал Колосов, — знаешь, о чем я сейчас думаю?
— О чем?
— Мне очень бы хотелось встретить того человека, который выстрелил в меня тогда.
— Вот, — удивилась немного девушка, — неужели вы так злопамятны? Вам непременно хочется видеть его повешенным?
— Повешенным? Сохрани Бог! Напротив, я готов отдать ему все, что имею, готов на всю жизнь сделать его другом, готов для него пойти на всякую жертву. Словом, если в жизни был человек, к которому я чувствовал бы горячую, беспредельную благодарность, то это к этому неизвестному мне врагу, чуть было не отправившему меня на тот свет. Зато теперь благодаря ему я один из счастливейших людей. Ведь так, Аня, один из счастливейших?
— Не знаю, это смотря по тому, в чем ты видишь счастие?
— Как в чем? А вот в том, что ты сидишь подле меня, что мы с тобой одни с глазу на глаз, что ты теперь ласково, дружески говоришь, не так, как говорила прежде. Помнишь?
— А ты помнишь? Какой же ты злопамятный! — укоризненно покачала головой Аня.
— Я злопамятный? Что ты! Если я теперь и говорю, то к слову, чтобы ты могла сама представить, как я теперь счастлив и доволен. А признайся, — добавил он шутливо, — ты ведь меня очень мучила, даже еще в тот день, на балу, помнишь?
— Помню. А ты неужели не догадываешься, почему я так держала себя?
Сказав это, Аня положила работу и долгим, испытующим взглядом посмотрела в глаза Колосову.
— Мне кажется, я как будто догадываюсь, но не решаюсь сказать, — смущенно улыбнулся Иван Макарович. — Неужели потому?
— Да, разумеется. Я тогда уже любила тебя, но не была в тебе уверена. Я боялась, не принимаешь ли ты простое увлечение за настоящую любовь, в твои года готовы увлекаться кем угодно…
— В мои года? — рассмеялся Колосов. — Подумаешь, какая старуха! Откуда это у тебя такая опытность?
— Напрасно смеешься, — серьезным тоном возразила Аня, — я годами моложе тебя, но жизнь знаю лучше. Ты знаешь, девочки, остающиеся без матери, с отцом, рано стареют. Я в то время, когда мои сверстницы ни о чем ином не думали, как о куклах и шалостях, уже была почти самостоятельной хозяйкой, сидела с большими, как равная им, слушала их беседы; благодаря этому я многое понимаю из того, что люди называют "жизнью".
— Вот как! — все с тою же шутливостью проговорил Колосов. — Любопытно бы послушать, что именно такое ты поняла в жизни?
— А хотя бы и то, что мы, девушки и женщины, в большинстве случаев гораздо глубже любим, чем вы. У вас, мужчин, любовь, пожалуй, я согласна, сильней, вы более нас способны на подвиги из-за нее, выражаете ее более бурно, все это так, но зато мы любим продолжительнее и постоянней. Вы, мужчины, любя одну, можете увлечься другой и полюбить ее еще сильнее первой.
— А вы? — иронически прищурился Колосов.
— А мы сначала должны разлюбить первого, а уже потом полюбить второго. Вот в чем наша разница с вами.
— Ну,
