На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Фёдор Фёдорович Тютчев
— Один сухарь грызет, а другой по весне в поход готовится. Друг другу, стало быть, не помеха и не досадчики.
В последних словах Савелия и в насмешливом поблескивании его глаз как нельзя лучше выразилось то глубокое понимание всего происходившего на театре военных действий, каким отличались некогда безграмотные, неученые солдаты Кавказской армии. Изучив до тонкости ценою своей крови свойства своего врага, его характер, методу ведения войны, его слабые и сильные стороны, они нередко в беседах за бивуачными кострами с поразительной прозорливостью угадывали и предсказывали за несколько месяцев грядущие события. Чуждые высших соображений и взгляда на войну как на арену борьбы всякого рода честолюбий и состязаний в достижении карьеры ценою чего бы то ни было, простые солдаты и офицеры в низших чинах давным-давно твердо знали, что надо и чего не надо делать. Как некогда наполеоновские гренадеры носили в своих ранцах, по фигуральному выражению самого великого полководца, маршальские жезлы, так кавказские седоусые ветераны носили в своих ранцах секрет окончания войны с горцами в самое короткое время. Но высшие чины, которым мечты об орденах и производствах затмили разум, не хотели знать этого секрета. Надо было пройти десяткам лет, пролиться потокам крови до тех пор, пока секрет этот не был усвоен и проведен в жизнь энергичным и светлым умом князя Барятинского, не хотевшим лично для себя ничего, а думавшим только о пользе своей родины.
Несколько минут и полковник, и его денщик, старые боевые товарищи, молчали, каждый по своему размышляя о событиях последнего времени.
— Барон Розен, — заговорил снова Панкратьев, — очень доволен. Привел к присяге аварцев и койсабулинцев, думает, навек.
— А век-то этот до весны только. И то сказать, мы от них далече, а Шамиль как коршун над головой висит. Иной аул, пожалуй, и рад бы смирно сидеть, да Шамиль не позволяет, в загривок тычет: "Иди, мол, на гяуров, а не пойдешь, я тебя с землею сровняю и со стариками, и с женами, и с младенцами, и со старухами. Все под одну линию, чакалкам на фрыштык". Вот они дела-то какие, и плачешь, да пойдешь.
— И это ты верно говоришь, — согласился Павел Маркович. — Если бы мы в каждом мирном ауле хотя бы по одной роте постоянного войска держать могли, давно бы войне конец. Тогда бы мирных аулов больше бы было, не боялись, что Шамиль нежданно-негаданно налетит с своими оборванцами и все прахом развеет. При такой системе и воевать бы не пришлось, только сиди-посиживай да в сторону мирных почаще поглядывай. Они бы с тех взглядов смирней стали, чем теперь от наших пушек. А вот в Питере этого понять не хотят. У вас, пишут, и так войска более чем предостаточно, не прибавлять вас следует, а еще убавить, потому что на Кавказе вы только портитесь. Ни маршировать не умеют, ни артикулы делать как следует не знаете, выправки нет. Ополченцы, а не солдаты. Вот, братец, как умные люди о нас, кавказцах, понимают.
При этих словах по лицу старого кавказского ветерана пробежала грустно-обиженная улыбка. Петербургский взгляд на кавказские войска был его больным местом. Если бы вместо Савелия перед ним очутился бы сейчас его закадычный друг майор Балкашин, он отвел бы душу. Досталось бы от него питерским генералам-теоретикам, старавшимся всеми силами втиснуть кавказские славные боевые полки, на которые вся Европа взирала с нескрываемым изумлением, в рамки требований Марсова поля. Это было какое-то роковое недоразумение Петербурга требовать от кавказца: "носок", "приклад", "шнурочек", а кавказец вместо этого давал героические победы десятков над тысячами. Изумительные подвиги единичных личностей, подвиги, перед которыми легендарные деяния цезаревских легионеров в Галлии и Британии представлялись не более как детской забавой. Совершая невероятные походы по оледенелым тропинкам, переносясь как бы по волшебству через бездонные пропасти и дико ревущие горные стремнины, проникая в девственные лесные трущобы, кавказские войска никак не могли постигнуть премудрости балетной науки, "стального носка", "мертвого приклада" и прочих тонкостей, так блестяще приведших Россию прямым путем к Севастопольскому погрому. Ходил кавказский солдат с развальцем, широким, беглым шагом. Не хлопая со всего размаха подошвой, как баба вальком, а, напротив, мягко, по-волчьи, усвоив эту походку у своего закаленного в вековечных войнах врага. Ружье носил не по уставу, а как кому удобно, по темпам заряжать не умел, памятуя одно правило: досылай пулю скорее, целься быстрее, а попадай во врага вернее по тому самому, что если ты его не убьешь, он тебя убьет наверняка.
Вот эти-то два начала, теория и практика, рутина и живое дело, порождали то глухое недовольство, которое таилось в сношениях петербургских военных сфер с Кавказом, благодаря чему некоторые петербургские прозорливцы дошли до нелепых обвинений храбрейшего из храбрых, знаменитого генерала Ермолова, в каких-то тайных замыслах против законной власти и потребовали, к величайшей радости врагов России, его удаления с Кавказа, удаления, стоившего нам нескольких десятков лет войны.
Очень чесался язык у полковника ругнуть питерских умников-разумников, но он сознавал всю нетактичность подобного поступка перед нижним чином, хотя этот нижний чин и был ему все равно как брат родной, но он сдержал себя и, круто переменив разговор, спросил:
— Ну а наверху как? — При этом он слегка дернул головой вверх и метнул глазом в потолок.
— Что ж там? Кажись, слава Богу, — неопределенно отвечал Савелий.
— Ты говоришь, слава Богу. Значит, по-твоему, жив будет?
— А как иначе? Неужто ж помрут? Я так смотрю на это дело, что вашему высокородию и сумлеваться не о чем. Ежели Абдул Валиев обещал вылечить, то так и будет. Лучше Абдула Валиева знахаря нет.
— А он говорит: поправится?
— Беспременно, и очень скоро. Да это и со стороны видно. Рана, что ни день, все больше затягивается. Чего же тут опасаться?
— А вот доктор Карл Богданович другое толкует. По его выходит, будто бы быстрое заживление раны даже и не хорошо вовсе. "Рана, говорит, зажить-то, пожалуй, заживет, но какая из того польза, ежели самые важные органы повреждены". Так и сказал "органы", а это, брат, не шутка.
— Э, ваше высокородие, и охота вам слухать и себя только расстраивать. Нешто Карл Богданович что знают? Ведь они дохтур, а дохтур, всякому ведомо, лечить не может. С него этого и требовать нельзя.
— Эку ты, брат, ахинею сплел, удивил даже. Для чего же, по-твоему,
