Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1
Дон Лелио также дал мне письмо для кардинала Аквавива.
— Я вас поздравляю, потому что этот человек может в Риме больше, чем папа.
— Следует ли мне сразу занести ему это письмо?
— Нет. Я предупрежу его этим вечером, приходите сюда завтра утром. Я вам скажу, где и когда вам следует передать его. У вас есть деньги?
— Достаточно, чтобы мне хватило хотя бы на год.
— Отлично. Есть ли у вас знакомства?
— Никаких.
— Не делайте их, не посоветовавшись со мной, и особенно не ходите в кафе и к табльдотам, а если вы надумаете туда пойти, слушайте, но не говорите. Берегитесь расспросов, и если вежливость заставляет вас ответить, избегайте ответов, которые могут привести к определенным последствиям. Вы говорите по-французски?
— Ни слова.
— Тем хуже. Вы должны учить язык. Вы учились вообще?
— Плохо. Но я получил поверхностное образование, так что могу поддержать разговор.
— Это хорошо, но будьте осмотрительны, потому что Рим — это город поверхностно образованных людей, которые охотно разоблачают друг друга и постоянно ведут между собой войну. Я надеюсь, вы понесете свое письмо одетым, как подобает скромному аббату, а не в этот галантный наряд, который не годится для того, кто ищет карьеры. И прощайте до завтра.
Очень довольный этим монахом, я пошел в Кампо ди Фиоре, чтобы отнести письмо моего кузена дона Антонио дону Гаспаро Вивальди. Этот бравый мужчина принял меня в библиотеке, где беседовал с двумя респектабельными аббатами. Проявив себя сначала гостеприимным хозяином, дон Гаспаро спросил у меня также мой адрес и пригласил к обеду на завтра. Он дал самую высокую оценку отцу Жеоржи, и, провожая меня до лестницы, сказал, что отдаст сумму, которую поручил выплатить мне дон Антонио, на следующий день. Вот еще деньги, которые мой щедрый кузен дал мне, и от которых я не мог отказаться. Не трудно давать, но надо знать, как дать.
Возвращаясь домой, я встретил отца Стеффано, который, всегда дитя, осыпал меня ласками. Я должен был бы испытывать некоторое уважение к этому ничтожному оригиналу, которого Провидение использовало, чтобы оградить меня от пропасти. Брат Стеффано, объявив мне, что получил от папы все, чего хотел, предупредил меня, что я должен избегать встречи со сбиром, который дал мне два цехина, потому что, считая себя обманутым, он хочет отомстить. Мошенник был прав. Я сказал фра Стеффано, что делать, если сбир предъявит мою расписку торговцу; если я узнаю, где она, я заберу ее обратно. Обстоятельства сложились таким образом, что я заплатил два цехина и это неприятное дело закончилось.
Я поужинал за табльдотом с римлянами и иностранцами, точно следуя советам отца Жеоржи. Говорили много дурного о папе и о кардинале — министре, который был причиной того, что церковное государство было наводнено восемьюдесятью тысячами мужчин — немцев и испанцев. Меня удивило употребление скоромной пищи, хотя дело было в субботу; но в Риме удивительные вещи случаются ежедневно. Не существует города в христианском католическом мире, где человек был бы менее озабочен религиозными проблемами, чем Рим. Римляне — как работники табачной фермы, которым разрешено курить безвозмездно, сколько они хотят. Они живут в наибольшей свободе, за исключением того, что «ordini santissimi»[70] вызывают повсюду озабоченность, как было с «les lettres de cachet»[71] в Париже перед ужасной революцией.
На другой день, 1-го октября 1743 года, я, наконец, принял решение побриться. Мой пушок становился бородой. Мне показалось, что необходимо расстаться с некоторыми привилегиями подросткового возраста. Я был одет вполне как римлянин, как этого хотел портной дона Антонио. Отец Жеоржи казался вполне довольным, видя меня одетым таким образом. Пригласив меня на чашку шоколада, он сказал, что кардинал был предупрежден письмом от того же дона Лелио, и что Его Превосходительство примет меня в полдень на вилле Негрони, где он будет гулять. Я сказал ему, что должен обедать у г-на Вивальди, и он посоветовал мне посещать его чаще.
На вилле Негрони, увидев меня, кардинал остановился, чтобы взять письмо, и отошел от сопровождавших его двоих людей. Он положил его в карман, не читая. После двух минут тишины, которые он использовал, чтобы разглядеть меня, он спросил, не чувствую ли я вкус к политическим делам. Я ответил, что до сих пор обнаружил в себе только легкомысленные вкусы, и поэтому смею сказать, что с наибольшим рвением буду выполнять все, что Его Превосходительство мне поручит, если он сочтет меня достойным поступить к нему на службу. Он сказал мне, чтобы я на следующий день пришел к нему в отель, переговорить с аббатом Гама, которому он сообщит свои намерения. По его словам, я должен скорее начать изучать французский язык. Это необходимо. Затем, спросив, как чувствует себя дон Лелио, он оставил меня, дав мне руку для поцелуя.
Оттуда я отправился в Кампо ди Фиоре, где дон Гаспаро ждал меня к обеду в избранном обществе. Он был холост и не имел другой страсти, кроме литературы. Он любил латинскую поэзию даже больше, чем итальянскую, и его любимцем был Гораций, которого я знал наизусть. После обеда он дал мне сто римских экю от имени дона Антонио Казанова. Прощаясь, он сказал мне, что я доставлю ему истинное удовольствие каждый раз, когда буду приходить утром в его библиотеку, чтобы выпить с ним шоколаду.
Выйдя из его дома, я отправился в квартал Минервы. Мне не терпелось увидеть удивление донны Лукреции и Анжелики, ее сестры. Чтобы отыскать их дом, я спросил, где живет донна Сесилия Монти. Это была их мать. Я увидел молодую вдову, которая казалась сестрой своих дочерей. Она не нуждалась в моем представлении, потому что ждала меня. Пришли ее дочери и развлекли меня, но лишь на минуту, потому что показались мне другими. Донна Лукреция познакомила меня со своей младшей сестрой, которой было одиннадцать лет, и своим братом аббатом, пятнадцати лет, очень красивым. Я вел себя сдержано, в угоду матери: скромность, уважение и демонстрация наибольшего интереса ко всему, что я видел перед собой, что должно было меня вдохновлять.
Приехал адвокат и был удивлен, видя меня обновленным, он был польщен, когда я ему напомнил, что предрек ему стать отцом. Он начал вспоминать поводы для смеха, и я последовал за ним, но далеко не достигая того веселья, которое заставило нас обоих смеяться в экипаже. Он сказал мне, что, отпустив бороду, я стал бы выглядеть значительней. Донна Лукреция не знала, что думать об изменении моего настроения.
Под вечер пришли женщины, ни красивые, ни уродливые, и пять или шесть аббатов, по виду студентов. Все эти господа слушали с большим вниманием все, что я говорил, и я оставил их строить свои гипотезы. Донна Сесилия сказала адвокату, что он хороший художник, но его портреты не похожи, он ей ответил, что она меня видит в маске, и я сделал вид, что соглашаюсь с его унизительным доводом. Донна Лукреция сказала, что находит меня абсолютно таким же, а донна Анжелика утверждала, что воздух Рима придает иностранцам совсем другой вид. Все аплодировали ей за ее высказывание, и она покраснела от удовольствия. После четырех я убежал, но адвокат выбежал за мной, чтобы сказать, что донна Сесилия желает, чтобы я стал другом дома и заходил в любое время без церемоний. Я вернулся в свою гостиницу, довольный, потому что компания меня очаровала.
На следующий день я представился аббату Гама. Это был португалец, выглядящий на сорок лет, с красивым лицом, выражающим искренность, веселость и ум. Его приветливость внушала доверие. Его язык и манеры были таковы, что он мог бы сойти за римлянина. Он сказал мне в сладких выражениях, что его превосходительство сам отдал распоряжение дворецкому, чтобы тот приискал мне квартиру во дворце. Он сказал мне, что я буду обедать и ужинать с ним за столом секретариата, и что в ожидании, пока я не выучу французский, я буду заниматься, без особого напряжения, выписками из писем, которые он мне будет давать. Он даст мне также адрес учителя языка, с которым он уже договорился. Это римский адвокат по имени Далака, который живет практически напротив дворца Испании. После этого краткого инструктажа и заявления, что я могу рассчитывать на его дружбу, он отвел меня к дворецкому, который, записав мое имя внизу листа большой книги, заполненной другими именами, дал мне, как аванс содержания за три месяца, шестьдесят римских экю в банкнотах. Затем он поднялся со мной на третий этаж, следуя за гвардейцем, чтобы отвести меня в мою квартиру. Она состояла из прихожей и комнаты с альковом, смежной с кабинетом, все прилично меблированное. После этого мы вышли, и слуга дал мне ключ, сказав, что он будет прислуживать мне каждое утро. Он отвел меня к дверям, чтобы представить швейцару. Не теряя времени, я пошел в свою гостиницу, чтобы распорядиться перенести во дворец Испании весь мой маленький багаж.
