Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1

Захваченный красотой улицы Толедо, осушив слезы, я посматривал на лица моих трех спутников по выезде из ворот большого города. У мужчины лет сорока — пятидесяти, сидящего рядом со мной, было приятное и озабоченное лицо. Две женщины, расположившиеся на задних сидениях, были молоды и красивы, их одежда была очень чиста, вид простой и в то же время благородный. Мы в полном молчании прибыли в Аверсу, когда возчик сообщил нам, что он остановится только, чтобы напоить своих мулов, и что мы не сходим. К вечеру мы остановились в Капуе.

Невероятно! Я за весь день ни разу не открыл рта, слушая с удовольствием жаргон мужчины, который был неаполитанец, и прекрасный язык двух сестер, которые были римлянками. Первый раз в жизни мне пришлось провести пять часов в молчании, находясь напротив двух очаровательных девушек или женщин. В Капуе, не спрашивая нас, нам предоставили комнату с двумя кроватями. Мой сосед сказал, глядя на меня:

— Я буду иметь честь спать с господином аббатом.

— Я оставляю вам право, монсиньор, располагаться по-другому, — ответил я ему холодным тоном. Этот ответ вызвал улыбку у той, которую я находил более красивой. Это было добрым предзнаменованием. За ужином мы были впятером, потому что обычно, когда возчик, по соглашению, кормит своих пассажиров, он ест вместе с ними. В нейтральных застольных разговорах я проявил благопристойность и знание света. Это вызвало интерес ко мне. После ужина я спустился, чтобы выяснить у возчика, кто эти три персоны. Мужчина, по его словам, был адвокат, а одна из двух сестер его жена, но он не знал, которая.

Я проявил вежливость и предоставил дамам возможность ложиться первыми, а сам поднялся и вышел. Я вернулся, когда меня позвали выпить кофе. Я поблагодарил, и самая любезная предложила мне этот прекрасный ежедневный подарок. Пришел брадобрей и, побрив адвоката, предложил также и мне, с видом, который мне не понравился, ту же услугу. Я ответил, что не нуждаюсь в нем, а он сказал, что борода — это неряшество, и ушел. Прежде, чем мы сели в экипаж, адвокат сказал, что почти все брадобреи наглецы.

— Надо, однако, понять, — сказала красавица, — действительно ли борода неряшество.

— Это так, ответил адвокат, потому что она — выделение организма.

— Это может быть, сказал я, но это не выглядит как таковое; называть волосы выделениями организма, который, наоборот, их питает, и в которых мы восхищаемся их красотой и длиной?

— Таким образом, продолжила дама, брадобрей — дурак.

— Но все-таки, есть у меня борода?

— Я думаю, да.

— Тогда я начну в Риме бриться. Это первый раз я получаю такой ответ.

— Моя дорогая жена, — сказал адвокат, — ты должна была промолчать, потому что, возможно, аббат направляется в Рим, чтобы стать капуцином.

Эта мысль меня рассмешила, но я не захотел смолчать. Я сказал ему, что он угадал, но что намерение сделаться капуцином у меня прошло, когда я увидел мадам. Также рассмеявшись, он ответил, что его жена души не чает в капуцинах, и поэтому я не должен отказываться от своего призвания. Это шутливое предложение вовлекло нас в несколько других, и мы провели приятно день, вплоть до Гариллана, где веселые разговоры скрасили нам плохой ужин. Моя зарождающаяся склонность укреплялась, находя ответное стремление. На следующий день, перед тем, как сесть в экипаж, прекрасная дама спросила меня, намереваюсь ли я, прежде чем отправиться в Венецию, провести несколько дней в Риме. Я ответил, что, не зная никого в Риме, боюсь кому-то досаждать. Она сказала, что там любят приезжих, и что она уверена, что мне там понравится.

— Могла бы я надеяться, что вы позволите пригласить вас к нам?

— Вы оказали бы нам честь, — сказал адвокат.

Красавица краснеет, я притворяюсь, что не вижу, и в очаровательных разговорах мы проводим день так же приятно, как и предыдущий. Мы остановились в Террачина, где нам дали комнату с тремя кроватями, две узких и широкая между ними. Это было вполне естественно, что две сестры легли вместе на широкой кровати, пока я разговаривал за столом с адвокатом, и обернулись к нам спиной. Адвокат пошел спать в кровать, в которой увидел свой ночной колпак, а я в другую, расположенную не далее шага от большой, в которой лежала, с моей стороны, его жена. Не будучи тщеславным, я, тем не менее, не мог заставить себя поверить, что это расположение зависело только от случайности. Я пылал уже от нее. Я раздеваюсь, тушу свечу и ложусь в постель, вынашивая очень беспокойный проект, потому что не смею ни обнять ее, ни отказаться от идеи. Я не мог заснуть. Очень слабый свет, позволяющий мне видеть кровать, где лежит эта очаровательная женщина, заставил меня держать глаза открытыми. Бог знает, на что бы я решился в конце концов, потому что я боролся уже час, когда увидел ее сидящей, затем встающей с кровати, обходящей очень медленно кругом, и ложащейся в постель к мужу. После этого я не слышал никакого шума. Это происшествие мне в высшей степени не понравилось, раздосадовало и отвратило до такой степени, что я повернулся в другую сторону и заснул, проснувшись только на рассвете, и увидел даму в ее постели. Я одеваюсь в очень плохом настроении и выхожу, оставив всех еще спящими. Я отправляюсь прогуляться и возвращаюсь в гостиницу, когда экипаж готов к отправлению, и дамы и адвокат меня ждут. Красавица с любезным и нежным видом выражает сожаление, что я не захотел ее кофе. Я приношу извинения, что должен был прогуляться. Я все утро не только не говорю ни слова, но и не смотрю, пожаловавшись на сильную зубную боль. В Пиперно, где мы обедали, она сказала, что моя болезнь от нервов. Это замечание меня обрадовало, так как позволило перейти к объяснению.

После обеда я играл ту же роль, вплоть до Сермонеты, где мы должны были ночевать и куда приехали очень рано. День был прекрасный, дама сказала, что она с радостью бы прогулялась, спросив меня со скромным видом, не предложу ли я ей руку, на что я согласился. Вежливость не позволяла мне поступить иначе. У меня было тяжело на сердце, но должно было последовать объяснение, уж не знаю, каким образом. Как только я увидел, что мы удалились от мужа, который подал руку ее сестре, я спросил, откуда она могла знать, что моя зубная боль из-за нервов.

— Я откровенна. В отличие от вашего слишком подчеркнутого поведения, когда вы заботливо воздерживались от взглядов на меня в течение всего дня. Зубная боль не может помешать вам быть вежливым, я в этом уверена. Кроме того, я знаю, что ни один из нас не мог дать оснований для изменения вашего настроения.

— Должна быть, однако, некая причина. Вы, сударыня, искренни лишь наполовину.

— Вы ошибаетесь, сударь. Я говорю вполне искренне, и если я дала вам причину, я этого не заметила, или надо этим пренебречь. Пожалуйста, скажите мне, в чем я перед вами провинилась.

— Пустое, потому что я не имею права ни на какие претензии.

— Неправда, у вас есть права. Такие же, как и у меня, и которые приличное общество предоставляет всем своим членам. Говорите. Будьте так же искренни, как и я.

— Вы должны игнорировать причину; точнее, сделать вид, что игнорируете; это правда. Согласитесь также, что мой долг — не говорить вам об этом.

— В добрый час. Теперь все сказано; но если ваша обязанность не раскрывать мне причину вашей смены настроения, такая же обязанность требует от вас не афишировать это изменение. Деликатность иногда требует от человека воспитанного скрывать определенные чувства, которые могут кого-то скомпрометировать. Это смущение ума, я это знаю; но оно не заслуживает упреков, когда тот, кто его испытывает, делается более любезным.

Столь тонко сплетенное рассуждение заставило меня краснеть от стыда. Я приклеился губами к ее руке, говоря, что признаю свои ошибки, и что она увидела бы меня у своих ног, просящего прощения, если бы мы не были на улице. Не будем больше об этом, — сказала она, и, проникнувшись моим скорейшим обращением, посмотрела на меня с видом, сулившим настолько полное прощение, что я не ощутил своей вины, отрывая губы от ее руки и перемещая их на ее прекрасный улыбающийся рот. Пьяный от счастья, я перешел от печали к радости так быстро, что адвокат во время ужина изрек сотню шуток по поводу моей зубной боли и прогулки, которая меня излечила.

На следующий день мы обедали в Веллетри, а оттуда переехали на ночлег в Мариино, где, несмотря на обилие войск, нам достались две маленькие спальни и неплохой ужин. Мне не оставалось желать ничего лучшего с этой очаровательной римлянкой. Я получил от нее только обещание, но это было обещание самой полной любви, которое уверило меня, что она будет вся моя в Риме. В экипаже мы говорили коленями более, чем глазами, и, таким образом, мы были уверены, что наш язык не мог быть никем услышан.

Адвокат рассказал мне, что едет в Рим, чтобы завершить церковное дело, и что остановится в приходе Минервы у своей тещи. Он соскучился по своей жене, после двух лет разлуки, а ее сестра надеялась остаться в Риме, выйдя замуж за служащего банка Святого Духа. Приглашенный бывать у них, я это обещал, как только позволят мои дела. Мы приступили к десерту, когда моя прекрасная, любуясь красотой моей табакерки, сказала мужу, что хотела бы иметь подобную этой. Он ей обещал. Купите эту, сказал я ему, я отдам ее за двадцать унций. Вы заплатите подателю записки, которую вы мне напишете. Это будет англичанин, которому я должен эту сумму, и я с радостью воспользуюсь такой возможностью с ним расплатиться.