Екатерина Великая. Владычица Тавриды - София Волгина
Потемкин улыбнулся: конечно, коли сию записку о Воронцовой послал кто другой, возможно ответ был совсем иной!
Он сложил записку и собрался приложить ее к остальным посланиям государыни, которые он собирал уже без малого с год, не в пример государыне. Екатерина Алексеевна сжигала все его цыдульки, боясь, что попадут в чужие руки.
Развязав бечевку, он стал перебирать те, что получил за прошлый семьдесят четвертый год. Раздумывая о судьбах племянниц и своей жизни, он, увлекшись, перечитывал ее послания, которые она, как и он, писала чуть ли не через день.
«Нимало не сумневаясь, ответствую многократным признанием».
«Уверена о всем, что пишешь. С благодарностию непременною чувствительно принимаю прекрасный дар, а наипаче сентименты, начертанные Вашей верной рукой».
«Могу ли я узнать, что за новая глупость взбрела вам на ум?» «По причине дальности и дурной погоды желаю, чтоб не утрудились».
«Батинька, за картину тебя благодарю, а Вице-губернатор зделан будет».
«Унимай свой гнев, Божок. Вздор несешь. Не бывать ни в Сечи, ни в монастыре».
«Сие письмо сходственно тому, чего я всегда тебе говорила. Доброй ночь, ложусь спать, голубчик».
«У меня так сильно голова болит, что я теперь ни о каких делах рассудить не могу. И так, голубчик, вперед о татар поговорим».
«Душенька, я взяла веревочку и с камнем, да навязала их на шею всем ссорам, да погрузила их в прорубь. Не прогневайся, душенька, что я так учинила. А буде понравится, изволь перенять. Здравствуй, миленький, без ссор, спор и раздор».
«Голубчик, возвращая к Вам письмо Господина Браницкого, прилагаю цыдулу к Маврину, которой ортографию прошу поправить. Сей человек усерден и со здравым рассудком: он об заводских крестьян что говорит, то все весьма основательно, и думаю, что с сими иного делать нечего, как купить заводы и, когда будут казенные, тогда мужиков облехчить».
«За ласку тебе спасиба, я сама ласкова же. Прощайте, мое сокровище, я люблю вас всем сердцем».
Теперь пошли записки касательно дел государственных, их было немного:
«Из криминального дела, по которому с преступника снято дворянство по моей конфирмации, вышло, что бездельники выманили на Тамбовский и Ширванский полк из комиссариата медали и ленты. Потом медали перелили в слитки, ленты сожгли. Мне кажется, что подобное случиться не могло, буде в полках медали инако не раздавались, как с генеральским аттестатом в комиссариат».
«Что касается до Ащерина, чтоб его определить в отставной лейб-гвардии баталион, то, чаю, сие невозможно, ибо когда зделана в Муроме инвалидная гвардейская рота, тогда положено Московской баталион дать исчезать, и для того уже давным-давно в сей баталион не определяют никого, и думаю, что уже весьма мало. А в команде он Князя Волконского. И так, желаю знать, куда Ащерина девать».
«Киргизские ханы жалованье получают, помнится, по триста рублей. И так, жалованье уровнять, чаю, можно, чтоб зависти не было между тамошними народами. Это сумма весьма великая».
«Хорошо, пусть сей раз их отпустят без пошлин, но с таким объявлением для избежания ежегодных о сем от них докук, что вперед они должны платить пошлины, а Вице-канцлеру сказать надлежит, чтоб никому в свете пашпорты не были даны в противность моих учреждений».
«О артиллерии, понеже деньги Вам нужны, приказала сего утра Князю Вяземскому, и он с Вами о сем говорить будет».
«Взгляните, друг мой, после того, как вы мне сказали наградить доброе правление, могут ли эти часы служить для этой цели».
Прочитав все сии записки и цыдульки, Потемкин сокрушенно вздохнул: как мало любовных признаний, не сравнить с теми, кои он получал, к примеру, в первый год их любви. Может, это от того, что она в тягости? Хотя, надобно признать: те немногие, кои говорят о любви императрицы, говорят глубоко и искренно. Вздыхая, граф сложил их все и, перевязав бечевкой, паки опустил в карман кафтана. Потяжелевшая пачка писем и записок слегка оттопыривала карман, и он неоднократно раздумывал, отчего бы ему не держать ее где-либо в доме, но продолжал носить их с собою, желая во всякую минуту обращаться к ним, как к дополнительной ласке своей любезной сердцу императрице.
* * *
Андрей Разумовский прогуливался по набережной реки Москвы со своим другом, французом Корбероном. Шел мягкий сухой редкий снег, коий приятно скрипел под ногами. Говорили об императрице, личность коей весьма интересовала Даниэля де Корберона.
– Мой отец преклоняется перед Екатериной Алексеевной, – говорил граф Андрей. – Раньше ему не нравилось, что у нее много фаворитов, и мне казалось, что он сам влюблен в императрицу.
– Полагаю, твой батюшка, не был ее фаворитом, так?
– Так.
– Несмотря на то, что так красив, умен и, по вкусу императрицы, велик ростом?
– Ну, Потемкин вообще без глаза, а он – фаворит. Вестимо, не в красоте дело!
– Ой ли? На твою красоту, к примеру, все петербургские девицы заглядываются.
Граф Андрей не смутился.
– Оглядываются, твоя правда, – не стал он отрицать. – Но я пока не собираюсь жениться. Это ты со своей Шарлоттой скорее оженишься.
– Дай срок! Я пока храню ей верность, не могу думать о других. Не то, что, скажем, императрица: она легко переходит от одного к другому.
– Отец говорит, есть такие женщины, кои не могут жить без мужчин. Сие плохо для их здоровья. А лейб-медик Роджерсон, обожающий свою венценосную пациентку, требует, чтобы она заботливее относилась к своему здоровью. С оной целью он настаивает на осмотре претендентов в фавориты.
Корбертон разинул рот:
– Как! Все так сериозно поставлено?
Граф Андрей и бровью не повел, продолжил рассказывать вполне обыденно:
– Императрица тоже не хочет терять время на выяснение: слаб ли фаворит, как мужчина или силен. Сказывают, функцию по выяснению сего обстоятельства выполняют ее фрейлины – Анна Протасова или Параша Брюс.
Корберон закатил глаза:
– Вот это – да-а-а!
Разумовский рассмеялся:
– Да ты, я зрю, и поверил! Много ли чего сказывают! Отец утверждает, что это всего лишь сплетни, дабы подорвать авторитет государыни.
– Сплетни? Тогда уж весьма настойчивые сплетни, понеже я уже слыхивал их от других лиц. Сказывают, у нее такожде есть любимая камер-юнгфера
