Опимия - Рафаэлло Джованьоли
Нос у него был правильным, хотя и слегка загибался вверх, да и у ноздрей слишком расширялся; рот был хорошо очерчен, хотя обе губы несколько выпирали вперед, причем верхняя заметно больше, что считалось знаком, указующим на его склонность к командованию. Черная, длинная, всклокоченная борода покрывала его несколько худощавые щеки и подбородок. Бронзовый цвет кожи усиливал энергичное и решительное выражение его лица[98].
Таков был внешний вид Ганнибала; что же до его духа, то он, несомненно, стал сплавом всех действительно необходимых качеств, потому что его хозяин казался, да и был на самом деле одним из самых мудрых, отважных и доблестных полководцев в мире.
Насколько он был смел, бросаясь в опасность, настолько же бывал осмотрителен в самой опасности. Не было такого труда, от которого бы он уставал телом или падал духом. И зной, и мороз он переносил с равным терпением; ел и пил ровно столько, сколько требовала природа, а не ради удовольствия; выбирал время для бодрствования и сна, не обращая внимания на день и ночь – покою уделял лишь те часы, которые у него оставались свободными от трудов; при том он не пользовался мягкой постелью и не требовал тишины, чтобы легче заснуть… Одеждой он ничуть не отличался от ровесников; только по вооружению да по коню его можно было узнать. Как в коннице, так и в пехоте он далеко оставлял за собой прочих; первым устремлялся в бой, последним оставлял поле сражения[99].
Энергичный и решительный по характеру, он был любезен в обращении, знал греческий, любил литературу и искусство[100], так что позднее, когда он бежал в Азию, к царю Прусию, описывал по-гречески деяния консула Гнея Манлия Вольсона в той же Азии.
Однако одним из самых ярких его качеств, сделавших его любимцем солдат, было то, что он никогда не требовал от них чрезмерных усилий или риска, если не мог представить себя попавшим в такие условия и выбравшимся из них.
Его непревзойденное искусство руководства армиями просматривалось хотя бы в том, что, имея до этого дня, да и потом, войска, собранные наспех, из людей разной национальности, сильно отличающихся и характером, и языком, и религией, и обычаями, он никогда не знал ни бунта, ни мятежа, да и о дезертирстве из его войск никогда не слыхали[101]. Это было уже неудивительно, это было поистине чудесно.
В начале второй стражи он все еще стоял перед своим шатром, скрестив руки на груди и наблюдая за двумя римскими лагерями, отстоявшими от него один всего на четыре мили, другой – менее чем на шесть.
Одет он был в великолепный панцирь из тончайшей стали изысканной работы; посреди груди выделялся золотой конь, эмблема Карфагенской республики. Под этот панцирь враг римлян надел кольчугу из стальных колец, спускавшуюся до колен и прикрывавшую ноги и руки, а длинный и крепкий испанский меч висел у правого бока на золотом поясе, охватывавшем талию.
Внезапно Ганнибал встряхнулся от мыслей, повернулся к шатру и позвал мужественным и звонким голосом:
– Миттон!.. Юбар!..
Через мгновение из шатра вышел молодой нумидийский офицер в длинном белом плаще и сказал Ганнибалу на одном из африканских наречий:
– К твоим услугам, непобедимый Ганнибал.
– Скажи моему брату Магону, чтобы он вывел, да в полной тишине, сотню нумидийских всадников к тем воротам лагеря, что смотрят на врага; да чтобы все лошади были черными – скажи ему, чтобы позаботился об этом. Ты и Джискон сядете на коней и будете готовы следовать за мной.
И пока нумидиец удалялся, Ганнибал обернулся к оруженосцу Юбару, неподвижно стоявшему позади него, и сказал:
– Приготовь Алоэ, мою вороную кобылку.
Юбар поклонился и быстро ушел.
Ганнибал вошел в свой шатер, снял с копья подвешенный на него сверкающий стальной шлем тончайшей работы, на золотом гребне которого развевались два снежно-белых пера, и надел на голову.
Затем он снова вышел из шатра, а через несколько мгновений Юбар подвел к нему очень красивую резвую вороную кобылу с совершенными, точеными формами. Ганнибал схватил ее левой рукой, в которой держал поводья из кожи, украшенной головками золотых гвоздей, одним прыжком взлетел в седло и, сдавив бока горячей лошади сильными коленями, в несколько мгновений подскакал к главным воротам лагеря.
Там к нему вскоре присоединился его брат Магон, безумно отважный и очень красивый и высокий молодой человек двадцати семи лет от роду, сидевший на черном африканском жеребце горячего нрава, а за ним виднелись сто нумидийских всадников, среди которых свое место заняли два адъютанта полководца – Миттон и Джискон.
– Следуйте за мной, – сказал им Ганнибал и первым выбрался из лагеря.
Удалившись от вала на две длины полета стрелы, Ганнибал, ехавший первым, быстрой рысью, обернулся к остальным, отставшим от него шагов на сто, и приказал:
– Магон, быстро ко мне, а вы сохраняйте порядок и тишину.
Магон едва тронул шпорой своего африканца, как тот сделал такой прыжок, что из седла выскочил бы любой опытнейший наездник, только не Ганнибал и не Магон, потом перешел в галоп, так что через пять секунд командующий конницей настиг верховного вождя и перевел своего скакуна на рысь, продвигаясь вперед рядом с лошадью Ганнибала.
– В римском лагере, – сказал тот брату, – консулы серьезно разошлись между собой во взглядах, а так как завтра придет очередь командовать Варрону, то не исключено, что он решится выйти на битву с нами.
– Пусть Геркулес, твой покровитель[102], способствует этому! – порывисто вскрикнул пылкий Магон.
– Поэтому я и выбрался в этот час, чтобы разведать вражеский лагерь с этой стороны реки. Если мы вдруг наткнемся на какую-нибудь их турму, выехавшую, как и мы, на разведку, я вернулся бы удовлетворенным, потому что смог бы узнать от них о диспозиции противника.
– Кто знает, осмелятся ли они покинуть свой лагерь ночью?
– После боя, случившегося несколько дней назад между нумидийцами и их конницей, где римляне имели большое преимущество, возможно, они стали смелее и теперь боятся наших конников куда меньше, чем это было месяц назад.
При этих словах Ганнибал остановил свою пылкую лошадь; то же сделал его брат.
Верховный вождь карфагенян
