Опимия - Рафаэлло Джованьоли
– Значит, мы не можем победить его?.. Значит, ты потерял веру в Рим? – спросил Сципиона, саркастически улыбаясь, Цецилий Метелл.
– Я не потерял веру в Рим, потому что его судьба не может не исполниться, а он должен править миром. Я никогда не потерял бы веру в свою родину, даже если бы боги не напророчили ей вершины человеческого величия, потому что смог бы умереть на ее развалинах. Я не потеряю надежду на победу над Ганнибалом, но если я на это надеюсь, если убежеден в этом, то это потому, что больше надеюсь на доблесть римских мечей, чем на рассудок и хитрость наших теперешних полководцев.
– Значит, ты не веришь в консула Теренция Варрона?
– Я считаю его отважным, жаждущим битвы, алчущим славы, но ума у него недостаточно, и в этом он значительно уступает Ганнибалу.
– А Павел Эмилий?
– Я считаю его излишне осторожным и рабски преданным тактике диктатора Фабия Максима, которая хороша была в прошлом году, после тразименского краха; не думаю, что она всегда должна быть верной в войне с тем же врагом.
– И все же мы скоро дождемся дня битвы с Ганнибалом, – сказал Цецилий Метелл, – хотя теперь армией командует Павел Эмилий, маленький Медлитель, но затем верховное командование опять перейдет к Варрону, так консулы и будут постоянно меняться, пока один из них, Варрон, не примет так долго предлагаемое Ганнибалом сражение.
– Будем справедливы, решающего сражения хочет не только консул Варрон, – сказал Кантилий, – его жаждет весь римский народ, население всей Италии, умоляющее, чтобы мы уничтожили врага, опустошающего наши земли, и даже сам сенат, которому не остается ничего другого, кроме принятия решающей битвы с Ганнибалом, предоставил консулам этого года восемь легионов вместо четырех и удвоенное количество вспомогательных войск, так что теперь наша армия насчитывает добрых восемьдесят тысяч человек.
– Да, надо согласиться, что Варрон жаждет битвы и стремится к ней ради популярности с примесью честолюбия, хотя все, кроме прошлогоднего консула Гнея Сервилия Гемина, единственного сторонника Павла Эмилия с его тактикой промедления, все консуляры, эдилы, преторы, трибуны единодушны в своей жажде битвы с Варроном.
Так сказал Сципион, а Квинт Фабий добавил:
– Хорошо; пусть состоится эта битва, к которой все так стремятся, и будем надеяться, что покровительство богов и наша доблесть принесут нам победу. Но ведь можно предположить и другой оборот: нас победят. Что будет тогда?..
Общее молчание было ему ответом, на какое-то время все предались сомнениям, которые вопрос Фабия пробудил в душе каждого.
– Рим оказался бы во власти Ганнибала – вот единственный ответ на мой вопрос. Пусть же покровительствуют нам боги, и будем сражаться так, словно битва шла бы на римском форуме, близ наших храмов и домов. Так сказал Фабий, и никто не возразил ему. И в это время молодых людей от их тяжелых раздумий оторвал звук труб, призывавших воинов на сбор, и каждый из собеседников поспешил занять свое место в легионе.
Вскоре на огромном претории главного римского лагеря (потому что латинская армия была разделена на два лагеря: один поменьше, расположенный на правом берегу Ауфида, другой побольше – в двух милях от реки, на левом) выстроились солдаты шести легионов и тридцать тысяч союзных войск – все разделенные на шестнадцать рядов, по тридцать два человека в каждом, образуя пространный квадрат перед палатками консулов Г. Теренция Варрона и Л. Павла Эмилия.
И тогда на белом горячем красавце-коне появился консул Луций Павел Эмилий, облаченный в изумительный панцирь из пластин, заходящих одна на другую наподобие птичьих перьев; на этот панцирь он весьма изящно накинул пурпурный плащ; колышимое ветром черное перо венчало гребень его сверкающего, вороненого стального шлема.
На бледном лице Павла Эмилия сильнее обычного отпечаталась глубокая меланхолия, а в его взгляде, кротком и ясном, светилась великая печаль.
Рядом с Павлом Эмилием на горячем, нетерпеливом скакуне, черном как смола, гарцевал Гай Теренций Варрон. Он облачился в серебряный шлем и красивейший чешуйчатый панцирь; на правой руке красовался стальной нарукавник, в левой руке он держал щит, сверкающий словно зеркало; ноги были закрыты поножами, также стальными; с правого бока на прошитой золотом перевязи висел меч, а на плечи был накинут пурпурный полководческий плащ, ниспадающий изящными складками вдоль тела.
За консулами появились Гней Сервилий Гемин, бывший консулом год назад, Марк Минуций Руф, бывший начальником конницы при диктаторе Фабий Максиме, два квестора Луций Атилий и Фурий Бибакул и восемьдесят сенаторов, среди которых было много консуляров и людей преторского ранга; все они добровольно сопровождали консулов на эту войну, согласившись командовать по их приказам легионами и когортами[93].
Едва оказавшись в середине образованного войсками квадрата, консул Павел Эмилий произнес громким и энергичным голосом:
– Слушайте меня все, о римляне, о верные наши союзники, и да будет вам известно, что мой коллега Гай Теренций Варрон завтра, в день своего командования, готов дать решающую битву врагу; я же, чтобы не множить раздоры и несогласия, уже возникшие между нами, больше не сопротивляюсь его желанию и вашему желанию…
– Нашему… Нашему, – закричали не менее пятидесяти тысяч голосов.
– …вашему желанию биться завтра; но тем не менее я не перестаю громко говорить, что битвы этой не одобряю…
Ропот пробежал по рядам легионов, и хотя каждый солдат выражал недовольство чуть слышно, потому что дисциплина заставляла всех уважать консула Павла Эмилия, но пятьдесят тысяч легких шепотков, соединившись, почти заглушили голос Эмилия. А тот, собравшись с духом, повторил с нажимом:
– …что я не одобряю это сражение, но приказываю вам сохранять в строю молчание или, клянусь богами-покровителями
