Опимия - Рафаэлло Джованьоли

При этом звуке Миттон и Джискон, остановившиеся вместе с сотней нумидийцев в пятидесяти шагах позади, галопом поскакали к братьям.

– Слушай меня хорошенько, Джискон: я с Магоном сейчас отправлюсь к римскому лагерю, который ты видишь вон там, внизу, на берегу Ауфида; он находится не далее чем в двух милях отсюда. Ты разделишь нумидийцев на два отряда по пятьдесят человек и введешь их во рвы, обрамляющие с обеих сторон эту дорогу; продвигайтесь по ним осторожно и тихо. Если я вас не позову обычной своей дудочкой, – и он показал Джискону медную дудочку, свешивавшуюся на серебряной цепочке с шеи, – не доходя мили до римского лагеря, остановитесь и ждите меня. Если я и Магон поскачем, бросив поводья, не двигайтесь и не выходите из засады, пока не убедитесь, что можете окружить наших преследователи. И помните, что в любом случае все они мне нужны живыми.

– Хорошо, все будет исполнено, как ты приказал, – сказал Джискон.

– А теперь дай-ка мне свое копье, – добавил Ганнибал.

Джискон протянул копье, у Магона было свое.

Ганнибал и Магон пришпорили своих скакунов и, промчавшись галопом минут десять, оказались в двойной дальности полета стрелы от римского частокола.

– Бодрствуй! – крикнул часовой преторианских ворот, всего в пятидесяти шагах от которых остановились Ганнибал и Магон, прячась за развалинами домика, мимоходом сожженного карфагенянами пару дней назад.

– Бодрствуй! – повторил часовой, стоявший на углу палисада, между преторианскими воротами и главными, находившимися справа от них.

Этот оклик повторили по очереди все часовые, и он снова вернулся к преторианским воротам, откуда раздался впервые.

Спокойствие снова воцарилось на сторожевых постах и длилось, не прерываемое ничем, около четверти часа. Но внезапно Ганнибал, в глубочайшем молчании прислушивавшийся к малейшему шуму ушами человека, до девяти лет воспитывавшегося в военных лагерях, слегка вздрогнул и, приложив левую руку к уху, наклонил голову вперед, стараясь еще больше сконцентрировать свое внимание.

Какой-то шум, сначала неуловимый, потом ясный и отчетливый, достиг его слуха: очевидно, вели коней на водопой.

И великий полководец не ошибся.

Через десяток минут из римского лагеря стали выводить коней: по тридцать штук за раз; при каждой партии шли пятеро пеших, они вели коней к реке.

Ганнибал склонился к уху Магона и едва слышно прошептал ему несколько слов.

Животным давали напиться, потом их вели назад, а из лагеря, им на смену, выводили новые партии.

Внезапно Ганнибал и Магон, опустив копья, выскочили из своего укрытия и, пришпорив скакунов, в один миг оказались возле римских коней; те, застигнутые врасплох и устрашенные топотом двух несущихся на них животных, заржали, всполошились, стали наталкиваться друг на дружку, а некоторые побежали, сломя голову, в разных направлениях.

Солдаты, сопровождавшие коней, выхватили из ножен мечи и, пока часовые кричали сигнал тревоги, изготовились к обороне против, вроде бы, приближавшегося неизвестного противника.

Возле преторианских ворот образовалась ужасная давка: смешались в кучу кони, входившие и выходившие всадники.

Ганнибал и Магон понеслись, опустив копья, на пеших римлян и закололи насмерть четверых или пятерых, прежде чем остальные смогли помочь своим товарищам, тем более что копьев у римлян не было – только мечи, и они ничего не могли поделать против двоих нумидийцев.

– Это ерунда, пустяк, – кричал какой-то декурион. – Это всего лишь двое нумидийцев, которым надоело жить. Бросьте нам несколько копий, и мы быстро разделаемся с ними, как они того заслуживают!

– Копья! Копья!.. – закричали и другие всадники.

Тем временем в римском лагере сигнал тревоги, повторенный всеми часовыми, вызвал всеобщий переполох. Минуты через две, когда господствовали смятение и неуверенность, воспользовавшись которыми Ганнибал и его брат продолжали поражать своими ужасными копьями коней и людей, всадникам, находившимся за частоколом, бросили из лагеря такое же оружие, а сторожевые манипулы, пешие и конные, поспешно выступили против двоих карфагенян.

Те же, бросив поводья на шеи своих скакунов, отчаянным галопом помчались в направлении своего лагеря.

А за ними во весь опор неслись с опущенными копьями тридцать всадников и декурион; слышались их крики:

– Трусливые нумидийцы, побежали теперь…

– Вся ваша доблесть – в бабках ваших лошадей.

– Постойте…

– Не бегите!..

– Трусишки!..

– И вы вдвоем прискакали будоражить римский лагерь!

С такими и подобными им оскорблениями и выкриками тридцать римских всадников всаживали шпоры в бока своих коней, летевших по следам двух карфагенян.

Но едва римляне миновали место, где прятались нумидийцы, как те вышли всей сотней из рвов, вышли пешком, ведя коней в поводу, помогая, где надо, голосом; привычные ко всему животные готовы были исполнить любой самый сложный трюк, и на дороге они оказались более или менее быстро; там африканцы готовились запрыгнуть в седло и – по мере того, как они оказывались на спинах своих лошадей – по пять, по восемь, по десять человек пуститься в погоню за римлянами.

Легко представить, что римляне все больше отставали от преследуемых, потому что Ганнибал и Магон через каждые три стадия выигрывали у своих преследователей полстадия; и вот римляне услышали позади себя топот копыт сотни нумидийских лошадей и поняли, что попали в засаду, и приготовились дорого продать свои жизни.

Дело дошло до рукопашной, но схватка была короткой; у каждого римлянина оказалось трое противников, и уже через несколько минут большинство римлян попало в плен, и только семь или восемь человек из них, отбившись от своих, смогли различными путями вернуться ночью в свой лагерь.

Ганнибал приказал приводить пленников к своему шатру по одному; из их рассказов он узнал, что наутро Варрон решил дать сражение.

Глаза его засверкали; его мужественное и строгое Лицо оживилось, и он долго сидел неподвижно, подперев голову ладонью правой руки.

Потом он позвал к себе Миттона и Джискона, улегшихся было спать на соломенной подстилке, и приказал им разбудить, а потом привести в его палатку Карфалона, Магарбала, Газдрубала и Ганнибала Мономаха, главных среди вождей, подчинившихся ему на время итальянского похода.

Потом он приказал Юбару сходить за Магоном.

Когда все упомянутые вожди собрались в его шатре, Ганнибал прервал свою молчаливую задумчивость, в которой он до тех пор пребывал:

– Завтра нам предстоит сражаться, потому что неприятель сделал нам милость и выйдет на бой.

Вздох облегчения вырвался одновременно из грудей этих неистовых африканцев.

– Мы уступаем числом, а значит, чтобы победить, должны превзойти их искусством, – продолжал великий полководец. – Сильно поддержит нас ветер, который будет неистово дуть в лицо римлянам, засыпая им глаза пылью. Надо, чтобы испанцы одели свои блистающие туники из снежно-белого льна, обшитые пурпурной каймой; это вызовет у врагов удивление