Табал - Андрей Евгеньевич Корбут
— А еще они знают, где киммерийцы, — заткнул его Гиваргис. — Мы шли всю ночь и не встретили никаких следов врага. С этим нам возвращаться в лагерь?
Абу снял с себя доспехи, нашел где-то за пазухой два внушительных перстня, вставил в правое ухо золотую серьгу, разорвал рубаху и избавился от ассирийских сапог, которые могли его выдать. После этого порезал руку в нескольких местах и измазался своей же кровью — лицо и грудь. И вдруг, поменявшись в лице, — точь в точь ограбленный купец — заблеял:
— Помогите, помогите…
Гиваргис расхохотался:
— Великие боги! Сколько раз ты проделывал этот трюк? Я не удивлюсь, если торгашей скоро будут бояться больше, чем разбойников.
— Как будто это не одно и то же. Разве и те, и другие не грабят нас, стоит лишь немного расслабиться.
— Оружие оставь. Мол потерял. Да и коситься лишний раз не будут…
Абу, пошатываясь, вышел из леса, ступая босыми ногами по каменистой почве, спотыкался, падал, поднимался и упорно шел дальше.
Скала, где находилось поселение, была почти отвесной, нижняя терраса находилась на высоте в пять или шесть саженей, наверх вела каменная лестница в двести или триста ступеней — крутая, узкая, в локоть шириной.
— Я не уверен, что там вообще кто-то есть, — по-прежнему сомневался Бэбэк.
— Ты не очень наблюдателен, — усмехнулся Гиваргис, в чьем голосе послышались снисходительные нотки. — Есть. Еще как есть. Если присмотришься, увидишь над самой скалой легкий дымок. Дрова сухие — или бук, или береза, и того и другого здесь вдоволь. А спят они подолгу, потому что поздняя осень, вот они и прячутся в своих норах, где сухо и тепло. Могу поспорить, там и козы с ними, и овцы.
Абу так умело изображал тяжелораненного, что Олборз даже зацокал языком, выражая свое восхищение. Оказавшись под самой скалой, ассириец обессиленно упал на голые камни, застонал и принялся звать людей на местном наречии, жалобно и протяжно, пока не охрип. Тогда он замолчал, уронил голову, как будто был на последнем издыхании, и перестал подавать признаки жизни.
Так прошел почти час.
— Не идут. Осторожничают. Никто не спустится, — с нескрываемым злорадством сказал Бэбэк.
— Он хоть жив? — наблюдая за неподвижным телом, спросил Олборз.
Гиваргис, дремавший за камнем, зевнул и ответил, не размыкая век:
— Однажды Абу весь день пролежал на солнцепеке под самой стеной, изображая мертвого рабсака, Таба-Ашшур дал ему для этого свои позолоченные доспехи. К вечеру один из смельчаков из вражеского стана не удержался от соблазна, полез вниз за сверкающими трофеями… Тут-то и попался.
Дэру не поверил:
— Неужели этот толстяк еще и драться умеет?
— Поостерегись говорить так в его присутствии, ты мне нужен живым и невредимым.
Как ни были недоверчивы местные обитатели, Абу перехитрил их. Сначала наверху промелькнула чья-то голова, затем появились двое вооруженных мужчин. Они спустились на нижнюю террасу, сбросили веревочную лестницу, по ней слезли вниз. Одному было под сорок: косматая седая голова, медвежья шкура вместо туники, на ногах зимние сапоги из воловьей кожи. Второй годился ему в сыновья, одет так же, но все как будто с чужого плеча.
— Клюнули, — вырвалось у Олборза.
— Значит, дело будет, — ожил Гиваргис, переворачиваясь на живот, чтобы наблюдать за происходящим.
— Если обойдем их справа, отрежем им пути к отступлению, — предложил Бэбэк.
— Не торопись.
Приближаясь к раненому, мушки все время были начеку, настороженно всматривались в лес, прислушивались к посторонним звукам. Холодное осеннее утро было тихим, ветер, гулявший всю ночь, прекратился, издалека доносился долгий, настойчивый стук дятла.
Молодой мушк заглянул Абу в неподвижное лицо, засомневался:
— Отец, да он, кажется, неживой.
Родитель, присев на корточки, пожал плечами:
— Не знаю, вроде дышит.
Ассириец откликнулся на их разговор стоном:
— Помогите.
Отец ощерился, заулыбался:
— Похоже, цел.
Перстни и золотая серьга ему понравились, он сказал:
— Бери, поднимаем.
— Зачем? — удивился сын. — Дед сказал: взять, что есть полезного и ценного, и с собой не брать.
— Если бы я во всем слушал моего отца, ты бы не родился вовсе. Это расточительство — оставлять на съедение зверям и птицам купца, когда он может принести нам столько же серебра, сколько весит сам, а это, как видишь, немало. Поставим его на ноги, переждем, пока закончится война, узнаем, где его семья и дом, и возьмем за него выкуп… Пора тебе научиться жить своим умом, а не чужим. Хватит спорить, давай-ка помогай.
Они подхватили Абу под руки, не без труда подняли с камней его грузное тело, потащили к веревочной лестнице.
— Чего мы ждем?! Проклятье, да они сейчас уйдут, — заволновался Бэбэк.
— Пусть уходят. Покормят, уложат спать, может, еще и рабыню какую дадут позабавиться. Абу дождется ночи и, когда все уснут, снимет дозорного, сбросит нам лестницу и позволит беспрепятственно проникнуть внутрь, — разъяснил план Гиваргис.
— Так ты с самого начала знал, что мы будем сидеть здесь целые сутки? — разозлился десятник.
— Остынь. Ты же не думал, что мушки впустят Абу, появись он здесь под вечер. А то, что время потеряем, — Хавшаба сам сказал: день у нас в запасе есть. Так лучше мы потратим его с пользой. Оно того стоит, поверь. Я уже вижу, как покрываю их женщин и набиваю себе брюхо их жратвой.
Олборз и Дэру, услышав про женщин, оживились, подхватили разговор, стали наперебой хвастать любовными успехами, количеством женщин, вспоминать, кого они попробовали, кто лучше, милее, горячее. Юный Нэвид помалкивал, пока старшие товарищи не стали его подначивать.
— У него, наверное, и женщины-то никогда не было, — с издевкой заметил Дэру.
— Да нет же! Была! В Маркасу, как только мы в город вошли.
— Женщина — это когда ты ее, а не она тебя, — присоединился к насмешкам Бэбэк. — Как же, рассказывали мне про его доблесть. Только он штаны спустил, так сразу весь и потек. Девку смех разобрал. Он ее за волосы, мечом грозит — думал, отбиваться будет. Да где там — она к нему лаской, уговорами, так обслужила, что у него глаза на лоб полезли. А потом и говорит ему: «Ты платить собираешься или нет?». Девка оказалась самой обыкновенной шлюхой.
Дождавшись, пока смолкнет смех, Гиваргис, который все это время делал вид, будто вовсе не прислушивается к разговору, и ни разу не усмехнулся, вдруг зло поддел весельчаков:
— А мне все равно больше нравятся вавилонские шлюхи… Тем более, когда знаешь, что ты поимел чью-то жену или мать.
Вавилоняне насупились, Дэру вспыхнув, ответил:
— А как по мне, самые грязные шлюхи живут в Ниневии… Спал я с одной, перед самым походом, так потом
