Легионер. Книга третья - Вячеслав Александрович Каликинский
Подозрение в соучастии и вероятном подстрекательстве опять пало, разумеется, на мадам Блювштейн. Но трое грабителей упорно на ее счет молчали и даже «отмазывали», несмотря на посулы спасти убийц от верной виселицы. Двоих в марте следующего года сахалинский штатный палач Комлев и повесил, третьему горемыке в последний момент виселица была «милостиво» заменены сотней плетей и бессрочной каторгой с приковыванием к тачке в первые пять лет.
Бить Комлев, как знала вся каторга, мог по-всякому. Поклонится перед экзекуцией наказанный горемыка палачу «копеечкой» — плеть Комлева ложилась на спину хоть и звучно, «взаправдишно», но бережно. Такой наказанный сам мог встать с «кобылы». Тех, кто поскупился, или чья родня либо дружки-приятели деньжонок не имели, Комлев сёк «сурьезно», сотня плетей имела следствием до костей просеченную спину и скорую мучительную смерть наказанного.
Все ожидали, что Сонька Золотая Ручка непременно нанесет перед экзекуцией Комлеву визит, «поклонится» денежкой — если не сама, то пришлет кого. И сам Комлев ждал — да напрасно! Наказанный, рассказывали, тоже потихоньку спросил у Комлева, уже лежа на «кобыле» — не заступился ли кто за него?
— Не-а, паря, не заступились, — ощерился Комлев, доставая из лохани с соленой водой тяжелую многохвостую плеть. — Так что поддержись-ка!
И высек так, что бедолагу два раза водой отливать пришлось, для чего экзекуция по команде надзирающего медика, младшего врача Александровской окружной лечебницы надворного советника Ромуальда Антоновича Погаевского, дважды прерывалась. В камеру наказанного тоже отнесли без памяти. В сознание тот так и не пришел — так в забытье и помер, избежав, во всяком случае, приковывания к тачке.
— А у Соньки энтой бессовестной, слышь, Карл Христофорыч, уже новый хахаль объявился, — докладывал накануне экзекуции «кумпаньону» Михайла. — Сеньке отставку дала, вроде как Колька Богданов к ней похаживать стал. Не иначе, новое дело готовится! Попомнишь меня, Карл Христофорыч!
— Ну хоть намекни! — не выдержал Ландсберг. — Или вовсе тогда не рассказывай, что ли…
— Намекнуть, говоришь? Да ты и сам умный, Карл Христофорыч! И местных богатеев наперечет, не хуже меня, знаешь. Ну тебя, братьев Бородиных да Есаянца из сонькиного списка исключить легко можно: коммерсанты вы все сурьезные, денежки не под полом, а в банке да в ссудно-сберегательной кассе держите. А Соньку больше интересуют те, кто кубышку предпочитает. Всё, Карл Христофорыч, более не скажу ничего, и не пытай даже!
Допытываться, разумеется, Ландсберг не стал. И через неделю сам узнал имя новой жертвы, коим оказался опять-таки лавочник и тайный ростовщик Лейба Юровский, из евреев. Ограбленного и убитого Юровского перед смертью, судя по следам на теле, изрядно пытали. Сколько у него было взято, — точно так и не было установлено: осторожный ростовщик либо не вел никаких денежных записей, либо хранил их как зеницу ока. Жена Лейбы, Ривка поначалу сгоряча заявила было следствию про двести украденных у мужа тыщ. Но в такую цифру просто не поверили, да и сама Ривка вскоре от своих слов отказалась.
По подозрению опять были взяты под стражу уголовники из Сонькиного ближнего окружения. И на нее, опять-таки, пало подозрение в подстрекательстве. Однако доказать ничего не удалось, и арестованных по делу вскоре выпустили. Денег, как и в деле Никитина, не нашли и следа.
— Теперь жди Сонькиного побега, — докладывал Ландсбергу Михайла. — Ежели теперь мадам Блювштейн в бега подастся — значит, точно она это дело спроворила. С такой добычей и бежать сподручно!
Как в воду глядел Михайла. Сонька не явилась на очередную проверку, к следующему утру хватились и Сеньки Блохи. На поимку беглецов была отряжена воинская команда с двумя охотниками-гиляками в проводниках.
Гиляки-таежники быстро нашли след, солдатам был указан и наиболее вероятный маршрут беглецов. Воинская команда, совершив марш-бросок, села в засаду в указанном гиляками месте.
Хитрая Сонька и в организации побега не обошлась без столь любимой ею всю жизнь театральщины. Сенька Блоха шел как есть, а она надела солдатскую форменную одежду, изображая конвоира, ведущего пойманного беглеца в пост. Не ожидали беглецы только одного: обозленные трехдневной погоней солдаты сговорились при обнаружении беглых стрелять на поражение.
И едва «беглый с конвоиром» показались на опушке, солдаты прицельно открыли огонь. Сеньку Блоху пуля нашла с первого залпа, и он, завопив, бросился ничком на землю, зажимая рану листом лопуха. Соньке опять-таки повезло, пули ее миновали. И она вслед за дружком проворно легла в высокую траву и заголосила:
— Не стреляйте, сдаюсь я!
Никаких денег при беглецах не оказалось. Обманулись в ожидании и те, кто предвкушал непременное последствие всякого пресеченного побега — наказания Соньки плетью. К десяти ударам плетью ее все-таки приговорили — однако по заявлению мадам Блювштейн перед экзекуцией она была освидетельствована медиками на «предмет подтверждения беременности». И по ходатайству врачей Александровского лазарета Сурминского и Перлина, подтвердивших беременность Соньки, от плетей она была освобождена.
Разговоров после этого ходило множество. Одни утверждали, что сей диагноз обошелся мадам Блювштейн в кругленькую сумму. Другие, не оспаривая «липовый» характер медицинского заключения, уверяли, что ни копейки Соньке сие ходатайство не стоило. И что врачи пошли на этот шаг, будучи принципиальными противниками телесных наказаний, особенно для женщин. Последнее было логичным: медики, неоднократно присутствуя на экзекуциях, как никто другой знали страшные последствия телесных наказаний.
И еще обыватели каторжной столицы Сахалина шептали о том, что медицинское заключение о «беременности» Соньки было подписано с подсказки самого генерал-губернатора. А кто-то и вовсе уверял, что Сонька отправила на освидетельствование вместо себя какую-то беременную поселянку. Как в таком случае медики не обнаружили подмены — Сонька ведь была весьма знаменита и легко узнаваема всеми на острове — досужие сплетники не уточняли.
В общем, темной оказалась эта история с Сонькиной беременностью. И время на нее свет истины не пролило до сих пор. Бесспорны только две вещи: что никакого ребенка в результате той беременности на свет не появилось. И что Сонька наказания за побег все же не избежала: кандалы на ней все же защелкнули. И в одиночку, где ее и лицезрел прибывший на Сахалин писатель Антон Павлович Чехов, посадили.
В кандалах мадам Блювштейн провела меньше года, однако и этого хватило для того, чтобы от постоянного ношения пятифунтовых оков у нее начала сохнуть левая рука. Выпущенная из тюрьмы, она, спустя малое время, снова пыталась бежать — и опять была поймана. На сей раз беглянку приговорили к пятнадцати ударам плетью, и наказания ей избежать не удалось.
— Вот те и
