Легионер. Книга третья - Вячеслав Александрович Каликинский
На квартире мадам Блювштейн провели тщательный обыск. Нашлась и сережка с голубыми камушками — позолоченная дешевая побрякушка, через час опознанная продавшим безделицу Соньке лавочником. Вразумительного ответа на законный вопрос — а где же пара сережке? — следствие не получило. «Наверное, потеряла» — спокойно ответила подозреваемая.
Ничего не дал и допрос Сеньки Блохи, осуществленный скорее для проформы: чиновники тюремной администрации не понаслышке знали о том, что профессиональные преступники практически никогда не меняют ни своей «масти», ни привычных способов действий. Сенька был вор, Сонька — аферистка-мошенница. Ни по одному из дел, связанных с ними, убийства не значились.
В общем, получилось «много шума из ничего» — прямо по Шекспиру. От Соньки и ее сожителя отступились. Вдове убиенного Махмутке по приговору судьи из Владивостока дали-таки десять лет каторги. С досады был высечен освобожденный было от наказания беглец-доносчик, а Сонька и ее сожитель продолжали прежнее свое житье-бытье.
— Не «дотумкал», Карл Христофорыч, товарищ прокурора тело Махмутки раскопать, одёжку его как следует обыскать, — шептал потом Михайла своему компаньону. — А напрасно: мне верный человек сказывал, что Сонькино это дело! И сережка парная к той, что у Соньки нашли, у Махмутки в потайном кармане так и осталась на веки вечные! Он, слышь, сразу определил, что вещица не золотая — а на свиданку с Сонькой пошел-таки. Зачем — бес его знает. Может, Соньку хотел в обмане уличить, а потом шантажировать. А «порешил» Махмутку закадычный друг-приятель Сеньки, Митька Червонец. Так-то, брат Карл Христофорыч!
С докладами о том, чем «дышит» преступная головка Сахалина, Михайла бывал у Ландсберга регулярно. Поначалу тот досадовал на компаньона.
— Ну зачем, скажи, компаньон, ты мне все это рассказываешь? — сердился Ландсберг. — Какое мне дело до всех этих Червонцев, бродяг, до Соньки, наконец? Неужели поговорить нам с тобой больше не о чем?
— Ты коммерсант, Карл Христофорыч! И кумпаньон мне первейший! А посему все про наше воровское народонаселение знать должен! Где живем-то, друг любезный? То-то: среди варнаков! Ту же Соньку, опять-таки, взять — ведь бредит прямо свободою! Тесно, скучно ей тут, были бы крылья — давно улетела б! С другой стороны — понимает, вредная насекомая, что без солидных денюжек ни сбежать, ни укрыться на материке невместно! Вот и кружит, кружит по острову, ищет большого «хабара». А где его взять, «хабар», как не у купцов да лавочников богатых?
В другой раз Михайла советовал:
— Ты, кумпаньон любезный, рассчитал бы приказчика своего Герасимова. От греха подальше! Он днями, мне верный человечек сказывал, в питейной у Пантелеймона назюкался изрядно и ну про тебя хвалиться! Богатеющий, мол, коммерсант на острове, даром что немец и молчун.
— И за что же я Герасимова прогнать, по-твоему, должен? — хмыкал Ландсберг. — За комплименты?
— За язык длинный его, Карл Христофорыч! Сидел-то он в питейной с другими приказчиками, а по суседству «шестерки» Сеньки Блохи пребывали и все слышали! Потом и сам Сенька, как по волшебству, объявился. Посидел в сторонке, а как Герасимов домой собрался, он с ним вышел. Тут же знакомство свел, и повел его в ресторацию «Прибой». Пьяному-то всякий друг и сват! А уж что он у Герасимова в «Прибое» вызнал — про то не знаю! Гони его, Карл Христофорыч, верно тебе говорю!
— Ладно, поглядим, — помрачнел от неприятного известия Ландсберг.
Когда скудное сахалинское лето закончилось, и из речушек и ручьев гигантские иссиня-черные вороны повытаскали всю заморную рыбу, Михайла в очередной свой визит к Ландсбергу снова вспомнил Соньку.
— Слышь, друг Карл Христофорыч, каторга не сегодня-завтра громкого дела ждет. Нашла жидовка-то наша тельца златого, прости меня, боженька, грешного…
— Это кого же? — машинально спросил Ландсберг, и тут же прикусил язык: расспрашивать про подробности таких дел, еще не сотворенных даже, считалось здесь, на острове, не то что малоприличным, но и порой опасным.
И Михайла тут же сию истину подтвердил:
— Считай, я ничего не говорил, а ты ничего не слышал, Карл Христофорыч. К чему тебе лишнее?
— Ну мы ж с тобой и друзья, и компаньоны, Михайла…
— Не про нас речь, Карл Христофорыч! Вот гляди, какой расклад получиться может: брякну я тебе сейчас, что именно и от кого новость услыхал, а вслед за мной к тебе исправник припожалует. И потребует: ну-ка, господин коммерсант, выкладывай, что знаешь о готовящемся либо совершенном преступлении! Не скажешь — снова в каторгу угодить можешь за недонесение. Скажешь — каторга определит: Барин «руку начальства держит». Доносчик, ату его! А коли не знаешь, так и перекреститься можешь по-своему, по-лютерански — знать ничего не знаю, господа хорошие!
— С тебя тоже спросить могут, Михайла…
— С меня спрос невелик! Звание мое — бродяга, про «устав бродяжий» даже дети малые знают. Каторга — она, канешно, спросить за язык может. Вот я и помолчу лучше, ты уж прости, Карл Христофорыч! Тебя б касалось — предупредил бы, не сомневайся! Однако знай — Сонька вплотную «на дело» нацелилась!
Не прошло и двух дней, как Сахалин потрясла предсказанная Михайлой криминальная новость: в своем доме были найдены зарубленные топором лавочник Никитин и его жена. Потряс, впрочем, не способ убийства и не число жертв: топор на острове был «расхожим» средством вынесения приговора. Найденная тетрадка лавочника позволила точно определить добычу, унесенную злодеями из железного ящика, хранимого Никитиным на потолке спальни. Пятьдесят две тысячи двести рублей — сумма, прямо скажем, умопомрачительная! Для сравнения: ялая корова стоила на Сахалине в те времена «целых» десять рублей. Или с другой стороны: жалование военного губернатора острова, включая сюда и «столовые», и «разъездные» деньги, составляло в год одиннадцать тысяч.
Велика означенная сумма была и для лавочника, даже не последнего «пошибу». Но с Никитиным вопросов «как» и «откуда» не возникало: вся каторга знала, что до выхода из тюрьмы на поселение Никитин держал «майдан», дело весьма и весьма доходное. А став лавочником, не брезговал скупать-перепродавать краденое барахлишко, пушнину и старательское золотишко.
Злодеи-убийцы, впрочем, были вскоре схвачены: их подвела, как водится, глупая алчность: взяв «агромадейший слам» грабители польстились на серебряные часы-луковицу Никитина, красная цена которым была в два рубля серебром. С каковыми часами и были схвачены при попытке заложить их в трактире.
Трое злодеев-убийц были вскоре схвачены: их подвела глупая алчность. Взяв «агромадейший слам», грабители польстились на дрянные часы-луковицу Никитина. С каковыми часами они и были схвачены при попытке заложить добычу в трактире.
Грабители оказались из ближнего Сонькиного окружения. Все трое были изобличены свидетельскими показаниями
